Солнце коснулось вершины горы, долго плавило лед и наконец село, словно бы исторгая из священного острия тень. Шофер грузовика завел мотор и, не выключая раги, уехал. Старый Ангдава налил еще, он вспомнил, как в последний раз вешал мусульманина. Тот убил своего брата, а потом сестру и перед казнью призывал в защитники Аллаха. В камере мусульманин долго кружился широко расставив руки (он был суфий), и им пришлось ждать, когда же он повалится на кровать. Его должны были повесить до восхода солнца, он попросил себе два часа, чтобы успеть сотворить свой «зикр», молитвенное дервишеское радение, узреть, как он выразился, своего бога, после чего на все уже будет наплевать. Якши приводила несчастных к своей богине за час. Якши высасывала не только семя и пожирала не только нутро. За этот последний час наслаждения несчастные отдавали свою душу и, выходя из камеры, молили палача, чтобы тот поскорее избавил их от мук, сломав уже ненужному и обессиленному телу шею. Старый Ангдава с сочувствием отправлял их в люк. Якши – живое воплощение Кали, красавица смерть, последний и нестерпимый подарок, от которого почему-то не отказывался никто из них перед тем как, еле переставляя ноги, доплестись до эшафота, никто из тех, кто верит в Шиву и в Кали, в их космический танец, разрушающий и порождающий миры.
Тень горы наползала, пожирая и пожирая долину, уже погас рододендрон, но еще светились зубцы далеких гор на противоположной от заката стороне, где завтра опять появится светило. «Значит, они убедили его принять индуистскую веру? – Ангдава поставил глиняную кружку на землю. – А говорили, что этот иностранец – буддист». Старые разборки между браминами. Или между богами? Ведь Будда – воплощение Вишну. Отец рассказывал про резню, когда мы напали на вишнуитов в Лалитпуре. А дед рассказывал про соперничество самих Шивы и Вишну, о котором не принято говорить, но однако написано в священных Пуранах. Хотя это, наверное, не нашего ума дело, как говорил мой дядя, а наше дело это вешать да рубить, потому что смерть – это всегда подарок.
26
Они ушли и я снова вернулся к своим запискам. Я снова вспомнил и того человека, который дал мне деньги на путешествие в Непал и тот странный наш с ним договор, чем я буду их возмещать… Странные мысли вдруг навестили меня. А что, собственно, я выписываю здесь, на этих страницах – свою смерть или свое спасение? До чего я хочу докопаться и что призвать? Может быть, я и в самом деле хочу умереть и это и есть мое последнее и истинное желание? И Лиза словно бы расставляла мне маяки на этом пути? Или только так и можно прорваться? Только так, осознавая, что и смерть, великая победительница, – не более, чем иллюзия. Что он значит, этот последний миг, если ты говоришь себе – «нет, я не умираю», и пусть потом черная пустота, безвременье, в которое проваливаешься, как в черный, пахнущий сыростью, люк. «Нет, я не умираю». И значит нельзя тебя остановить…
Чертовы брамины, почему они пришли именно сегодня утром, когда я хотел снова вызвать в памяти образ Лизы и попробовать описать его, пусть хотя бы и только для себя, пусть корявыми словами, неважно, если все происходит во времени, и на письме слова их причина, то, значит, это способ догадаться, хотя бы так, поставив в ряд знаки событий и рассматривая их спокойно и в то же время как бы на скорости, как бы вновь запуская этот магический процесс, в котором теперь открываются два конца, будущее и прошлое, и ты видишь, но теперь, словно бы оставаясь над – где и как пересекаются пути, где и как переставляются стрелки, и почему так блестят фонари, словно бы это фонари других выходов и входов, и все так странно происходит, словно бы с разных сторон, словно бы и в самом деле есть что-то, что когда-то давно разломали на части, и теперь остался лишь причудливый калейдоскоп, как будто можно проникнуть в другого человека и подумать его мысли изнутри, как будто можно проникнуть в другую религию… Брамины, почему они ничего не сказали, а только поклонились и ушли, окурив мою комнату (мою комнату, ха-ха!) этими резкими благовониями, от которых кружится голова и хочется упасть на постель и смеяться? Одежды, таз и кувшин… А если я не захочу мыться, зачем тогда так торжественно оставлять еще какое-то полотенце, когда это запросто мог бы сделать мой (мой, ха-ха!) ежедневно являющийся сюда гуркх? Лиза, вот ты и пришла, вот я и поймал тебя на скорости, потратив на разгон эти невнятные слова, а что еще тратить, если только это теперь и остается, ведь я же догадываюсь, зачем они приходили и что это все значит, этот таз, и свежая мочалка и мыло сиреневого цвета, что это все за приготовления. Нет, я не умираю, нет, я не умираю, нет, я не уми…
…это был автобус, короб автобуса, морозный, скрипучий, а ты так хотела поехать на такси. Я грел твои длинные пальцы, согревал их дыханием, ты позволила держать твои руки. У меня не было денег на такси и перед тем, как отдать мне свои холодные пальцы, ты откровенно сказала: «Больше я к тебе не приеду никогда». И я знал, что ты сказала правду, жестокую правду причин и следствий, то, на что я так не хотел тратить себя и на что я должен был себя потратить, чтобы потом потратить еще раз на тебя и только на тебя, что обычно называется настоящий мужчина. «Ты обманул меня, – сказала горько ты возле своей двери. – И тебе придется возвращаться на эту старую холодную квартиру. Неужели ты думаешь, что я буду жить с человеком, у которого нет даже своего угла? Который то приживает на даче у своего друга, то снимает какой-то холодный клоповник? Все эти месяцы ты просто меня дурачил, выдавая себя за короля». «Мой отец богат», – настойчиво повторил опять я. «Плевать мне на твоего отца. А тебя даже не хватает на то, чтобы с ним помириться».
Эти три месяца нашей истории, в которых я пребывал словно бы коллоидный раствор, замерзая и выстраивая причудливые узоры фантазий, мороча голову и ей, и себе. Но ведь я же знал, что и она меня обманывала, о, эта ее близорукость – видеть только этот мир, сдвинутый и заставленный стульями, заставленный столами, вазами и гардеробами, затраханный хрусталем, да, хрусталем – мир, в котором, как она говорила, можно погреться у камина, ей непременно нужен был камин и еще дорогая собака голубого цвета, которую она бы назвала Чарли, мой Чарли, изящно выгнутая борзая, задирающая свою изящную длинную ногу, почесывающая за ухом короткими движениями, не отрывая преданного голубого взгляда от своей изящной хозяйки, уже давно сварившей глинтвейн и ожидающей только своего хозяина, своего воина и победителя, чтобы поджечь горячий, с корицей и с гвоздикой напиток, в который перед этим осторожно по лезвию ножа был налит на поверхность чистый спирт, синее пламя, как оно перебегает по поверхности темного глубокого вина… Мое вранье, что я достану денег, что я построю загородный дом. Кого я перед ней разыгрывал? Дипендру? Я никогда не сознавался себе в этом, я знал, что рано или поздно это должно будет кончиться. Ее длинные пальцы и ее переливчатый смех. Я знал, что скоро все кончится и почему-то так роскошно затягивал наше сближение, словно бы впереди у меня была целая вечность. Я хотел, чтобы все произошло не так, как обычно, как оно так часто происходит, чтобы это не было сделкой одних лишь низменных инстинктов, когда хотят одни лишь тела, и когда чресла изнемогают от жажды, в конце концов не важно, кто второй (сука Фрейд: «секс – это онанизм с помощью другого»), лишь бы там было влажно, мягко и тепло и еще жаркий, пусть даже отравленный поцелуй, страсть своя, своя собственная и только ради себя… И лишь наутро, торопливо выйдя за дверь, вместе с последним неиспользованным презервативом выбросить в мусоропровод и воспоминания о чужом помятом лице, оставленном тобою на грязной подушке. Уж лучше бляди! Нет, я хотел другого, вот почему я говорил ей, что я единственный наследник богатого отца, рассказывал, как он посылал меня учиться в Америку, как я общался там с непальским принцем. Конечно, не про «Доллз» я ей рассказывал, «разделяя плотское и возвышенное», как когда-то ответил мне Дипендра, когда однажды я набрался смелости и спросил его о Девиани, когда мы в очередной раз собирались в Давенпорт… Да, я разыгрывал из себя романтического героя перед Лизой. Героя, не вписывающегося в нынешнее буржуазное время, этакого денди, у которого есть все и который с вершины «этого своего все» оборачивает свой лик к несправедливости этого мира, благородно сострадает ему и хочет помочь.
