Уччелло закрыл плотной занавесью помости, стоя на которых писал свою фреску, не желая никому показывать, как создается шедевр. Обложился чертежами и расчетами и несколько недель не выпускал кисти из рук. Питался одним сыром: монахи были довольно бедные, а может, просто скупые. Еще больше исхудал, но его это не волновало. Он не сомневался, что в тот день, когда фреска будет открыта, мир увидит и оценит гений художника. Случилось, однако, иначе.
Завершенная фреска изображала потоп. Ноев ковчег был полон самых разных зверей: слонов, львов, гадов и птиц. На одной из мачт даже сидел хамелеон, смахивающий на верблюда в миниатюре; Уччелло никогда настоящего хамелеона не видел и вообразил его таким исключительно из-за созвучия названий: хамелеон по-итальянски cataleopte, а верблюд — cattelio. Эта небольшая погрешность сошла бы ему с рук, будь композиция безупречной. Но зрителям — как друзьям-художникам, так и монахам-заказчикам — фреска не понравилась. «Вот — Путь Людей Книги сейчас-то и следовало бы ее закрыть, а ты открываешь», — сказали они мастеру. По общему мнению, фреска получилась странной и неудачной. Деревянные борта ковчега казались нарочито искривленными, истерзанные ветром деревья походили на вывернутые конечности паралитика. Все пространство картины было каким-то неоднородным, вздыбленным, распадалось на отдельные планы, производя впечатление, далекое от реальности. Всклокоченное небо валилось на зрителя, вызывая неприятное ощущение опасности.
Это была катастрофа. Мастеру за работу, правда, заплатили, но не сумели скрыть разочарования. Эксперимент не удался.
Больше всех разочарован был сам Уччелло. Он не хотел понимать, что реальность сыграла с ним злую шутку, в очередной раз доказав, что не укладывается в простые математические формулы. Уже почти расчисленная и названная, она, словно издеваясь над старым художником, выскользнула из рук.
После этого случая Паоло, прозванный Уччелло, то есть Птицей, не написал больше ни одной картины. Он только раз за разом проверял свои расчеты и все не мог найти в них ошибки. В конце концов он пришел к заключению, что рисовать хорошо значит умножать фальшь и обман, воспроизводить миражи, которыми обольщает нас реальность. Что, рисуя, человек отказывается мыслить и понимать, полагаясь на капризную и коварную интуицию. Что все произведения искусства, хотя и подтверждают, сколь мы близки Богу, на самом деле — результат беспорядочных попыток выразить невыразимое и, на поверку, не более чем ребяческое подражательство божественному творению.
Эту и еще много других историй потом рассказала Гошу Вероника: за несколько дней одиночества она сдружилась с этим бледным бессловесным подростком. Быть может, ее трогали его потерянность и робость. Чем-то, казалось ей, они с ним схожи. Она брала немого мальчика на прогулки по парку, так как не любила гулять одна. Его молчание ей не мешало. Скорее наоборот — развязывало язык. Теперь она могла говорить, ибо располагала для этого временем и пространством, а также уверенностью, что будет со вниманием выслушана. Иногда только мелькала мысль: а понимает ли он ее вообще?
Вместе они обнаружили, что у северного крыла дворца парк меняет свой облик и становится более диким. Вероника подозревала, что это «естественное» состояние поддерживают здесь столь же старательно, как ухаживают за всем прочим. За двумя прудиками, соединенными плотиной, над которой висел изогнутый дугой каменный мостик, начинался холм; у подножия холма под двумя вязами стояли мраморные беседки. Сюда они приходили чаще всего. Желтый пес бегал вокруг прудов, вспугивая с воды диких уток.
Вероника говорила почти без умолку. Она рассказывала Гошу, который шел за ней, поотстав на полшага, о Париже, о балах-маскарадах в Опере, о воскресных прогулках с шевалье д'Альби, о своей Нинон, об отце и младшем брате. Рассказывая, даже не смотрела на мальчика, не сомневаясь, что он ее слушает. Гош для нее мало чем отличался от каменного изваяния, мраморного Гермеса из беседки, мудрости которого столько лет, что она не требует словесного подтверждения, а корни ее скорее где-то в садах, нежели в большом мире. Поэтому Вероника очень удивилась, когда Гош впервые попытался заявить о своем существовании. Следуя за ней, он на ходу срывал разные растеньица, а когда они присели под деревьями, стал знаками объяснять, каковы целебные свойства каждого. Взяв в руки травку, он указывал часть тела, на которую та действует. В этом Гош и вправду разбирался, хотя, конечно, не мог себе представить, как выглядит Опера, о чем разговаривают люди на улицах и какой фасон шляп нынче в моде. Вероника внимательнее пригляделась к его еще детскому лицу и обнаружила в нем что-то собачье. Да, собачье, — иногда, ощутив на себе полный любви и преданности взгляд, она резко оборачивалась, но не сумела бы сказать, кто на нее смотрел: Гош или его желтый пес.
Маркиз из окна библиотеки наблюдал за бегущими к пруду Вероникой с Гошем, вокруг которых с лаем носился пес. Глядя на такие сценки, он почему-то чувствовал облегчение. Глядя на Веронику, он почему-то чувствовал облегчение. Точно камень с души. Женщина, бегущая сейчас по парку, не понимала, что вокруг нее происходит, не знала, куда и зачем она поедет дальше, ждала человека, которого скорее всего ей никогда не дождаться, и не могла себе представить, что будет завтра. И тем не менее каждое утро вставала, и день нес ее, как река, к вечеру, который ничего не решал и ни на йоту не изменял.
— Можешь взглянуть еще разок? — сказал Шевийон. Маркиз вернулся к столу, на котором лежала карта.
Она была уже готова. Последние несколько дней они тщательно перерисовывали ее с истрепанного оригинала, который Шевийон привез из Нидерландов. Карта вмещала испанскую часть Пиренеев, размером около сорока квадратных миль, и намного более низкий горный хребет Сьерра-дель-Кади. Черным кружочком было обозначено место у подножия одной из вершин, где находилось необычайной глубины ущелье, называемое в тайных рукописях Леш Мипс
[1]
. Там, в развалинах монастыря, судя по всему, была спрятана Книга. Мужчины смотрели на это черное пятнышко словно на величайшую святыню.
— Что ж, все так, как и должно быть, — сказал Маркиз скорее себе, чем друзьям.
Теперь им предстояло подробнейшим образом разработать маршрут — день за днем, привал за привалом. Время подгоняло. Зима в Пиренеях может перечеркнуть весь план. Некоторые перевалы тогда не перейти.
— Шевалье уже не явится, — сказал де Шевийон, глядя в окно.
Никто даже не попытался возразить.
— А ты? Почему бы тебе не отправиться с нами? — спросил де Шевийона Маркиз.
Господин де Шевийон положил руку ему на плечо:
— Мне это не по силам. Сами видите… Старость настигла меня здесь и, похоже, никуда уже не отпустит.
Де Берль беспокойно шевельнулся на стуле.
— Ну зачем так… — слабым голосом возразил он.
Уже несколько дней он пытался убедить друзей в необходимости отложить экспедицию до весны. Приводил разумные и неоспоримые доводы: погода, нестабильная политическая ситуация, отсутствие шевалье д'Альби, приблудившаяся куртизанка… даже хорошего кучера нет. Но обоих, как ему казалось, поразила своеобразная глухота. Они не слушали его, отмахивались, меняли тему.
