Время Попугаихи
Старый Божский построил дом, но не выкопал колодца, поэтому Стася Попугаиха должна была ходить за водой к брату, по-соседски. Она клала на плечи деревянное коромысло и подвешивала к нему ведра. Когда она шла, ведра ритмично скрипели.
Попугаиха набирала воду из колодца и украдкой разглядывала усадьбу. Видела проветривающуюся постель — воздушные тела толстых перин, переброшенные через колья. «А мне вовсе и не хотелось бы таких перин, — думала она. — Они слишком жаркие, и перо сползает в ноги. По мне так мои обернутые тканью легкие дерюжки лучше». Холодная вода из ведер проливалась на ее босые ступни. «И таких больших окон мне бы тоже не хотелось. Сколько же это мытья. Ни этих тюлевых занавесок — сквозь них ничего не видно. И столько детей мне бы не хотелось иметь, а туфли на высоком каблуке вредят ногам».
Мися, должно быть, слышала скрип коромысла, потому что выходила на лестницу и приглашала Стасю внутрь. Стася оставляла ведра на бетоне и входила на кухню Божских, где всегда пахло сбежавшим молоком и обедом. Она садилась на табуретку около печи, никогда не на стул. Мися разгоняла детей и бежала под лестницу.
Она всегда выносила оттуда что-нибудь полезное: штанишки для Янека, свитерочек, ботинки после Антека. Вещи от Миси Попугаиха должна была переделывать — они были слишком маленькие. Но она любила, как проснется, шить в кровати. Добавляла клинья, вставки, оборки. Распарывала вытачки.
Мися угощала Стасю кофе по-турецки.
Кофе был хорошо сваренным, у него была густая пенка, на которой сахар лежал некоторое время, прежде чем опасть на дно. Стася не могла насмотреться на ловкие пальцы Миси, когда они сыпали зерна в кофемолку, а потом вертели ручку. Наконец ящичек кофемолки наполнялся, а по кухне разносился запах свежемолотого кофе. Она любила этот запах, но сам кофе казался ей горьким и невкусным. Поэтому она сыпала в стакан несколько ложек сахара, пока сладость не побеждала горечь. Украдкой поглядывала, как Мися пробует кофе, как помешивает его ложечкой, как берет стакан двумя пальцами и подносит ко рту. А потом делала точно так же.
Они разговаривали о детях, об огороде и о кухне. Но случалось, что Мися проявляла любопытство.
— Как тебе живется без мужчины?
— Так ведь у меня есть Янек.
— Ты понимаешь, о чем я.
Стася не знала, что сказать. Мешала ложечкой кофе.
«Плохо живется без мужчины», — думала она вечером в постели. Груди и живот Стаси хотели прижаться к мужскому телу, твердому и пахнущему работой на солнце. Стася скручивала подушку и обнимала ее, словно это было другое тело. Так и засыпала.
В Правеке не было магазина. Все покупки делались в Ешкотлях, и Стасе в голову пришла одна идея. Она одолжила у Миси сто злотых и купила несколько бутылок водки и шоколад. Дальше пошло само. Всегда случалось, что вечером кому-нибудь нужна была пол-литра. Иногда в воскресенье приходила охота выпить с соседом под липой. Люди из Правека быстро смекнули, что у Стаси Попугаихи есть бутылка, которую она продаст чуть дороже, чем в магазине. Жене покупался шоколад. Чтобы не злилась.
Таким образом, Стася развернула бизнес. На нее за это сердился Павел, но потом и сам стал посылать к ней Витека за бутылкой.
— Ты знаешь, чем это грозит? — спрашивал он ее, насупив брови, но Стася была уверена, что, если, не дай Бог, что-то случится, у брата ведь связи, и он не позволит причинить ей зло.
Вскоре она начала ходить за товаром в Ешкотли два, три раза в неделю. Расширила также и ассортимент. У нее был порошок для выпечки и ваниль — вещи, которых может вдруг не оказаться у любой хозяйки во время субботнего печения пирогов. У нее были сигареты разных сортов, уксус и растительное масло, а когда через год она купила себе холодильник, то начала приносить также и сливочное масло с маргарином. Все это она хранила в пристройке, которую, как и все в доме, сделал ее отец. Там стоял холодильник, диван, на котором Стася спала. Там была кафельная печь, стол и полки, завешенные полинявшим ситцем. Комнату она не использовала, с тех пор как Янек поехал в Силезию учиться.
Нелегальная торговля алкоголем, как канцелярским языком назывался Стасин бизнес, необыкновенно обогатила круг ее общения. К ней приходили разные люди, иногда даже из Ешкотлей и Воли. В воскресенье утром приезжали на велосипеде лесорубы опохмелиться. Кто-то покупал поллитру, кто-то четвертушку, а кто-то просил стопку на месте. Стася наливала им сто граммов в стаканчик и бесплатно угощала соленым огурцом на закуску.
Однажды появился у Стаси за водкой молодой лесничий. Была жара, поэтому она предложила ему сесть и выпить воды с соком. Он поблагодарил и залпом выпил два стакана.
— Какой замечательный сок. Вы его сами делали?
Стася поддакнула, и непонятно почему у нее забилось сердце. Лесничий был красивым мужчиной, хотя еще очень молодым. Слишком молодым. Он был невысокий, но зато крепкий. У него были красивые черные усы и живые карие глаза. Она старательно завернула ему бутылку в газету. Потом лесничий пришел опять, и опять она дала ему соку. Они поболтали немного. А еще через некоторое время, в один из вечеров, он постучал, когда она уже раздевалась ко сну. Он был навеселе. Она быстро надела платье. В этот раз он не хотел бутылки на вынос. Хотел выпить. Она налила ему водку в стакан, а сама села на краешек дивана и смотрела, как он выпил одним махом. Он закурил и оглядел пристройку. Кашлянул, словно хотел что-то сказать. Стася почувствовала, что это необычная минута. Она вытащила другой стакан и налила в оба до самых краев. Они взяли стаканы и чокнулись ими. Лесничий выпил и оставшиеся капли стряхнул на пол. Потом вдруг положил ладонь на колено Стаси. От одного этого прикосновения ее охватила такая слабость, что она откинулась назад и легла навзничь на диване. Лесничий повалился на нее и начал целовать в шею. Стася в тот момент подумала, что на ней старый, перешитый и латаный лифчик и растянутые трусы, поэтому когда он ее целовал, она сама стащила с себя и то и другое. Лесничий ворвался в нее стремительно, и это были самые прекрасные минуты в жизни Стаси.
Когда все кончилось, она боялась под ним пошевелиться. Он встал и, не глядя на нее, застегнул штаны. Буркнул что-то и двинулся прямо к выходу. Она смотрела, как он неловко дергает замок. Он вышел и даже не закрыл за собой дверь.
Время Изыдора
С тех пор как Изыдор научился читать и писать, его завораживали письма. Он собирал их в обувную коробку, все, что приходило к Божским. Больше всего было служебных писем, их можно было узнать по «Гражд.» или «Тов.» на конверте. Внутри же было полно таинственных сокращений: «т. е.», «etc.», «и т. д.». А еще в коробке лежало много открыток — черно-белые панорамы Татр, черно-белое море, — каждый год с одними и теми же текстами: «Горячий привет из Крыницы», или «Сердечный привет из Высоких Татр», или «Веселого Рождества и счастливого Нового Года». Изыдор периодически вытаскивал эти постоянно увеличивающиеся старые коллекции и рассматривал, как блекнут чернила, как забавно далекими становятся даты. Что стало с «Пасхой 1948»? С «20 декабря 1949»? С «Крыницей, сентябрь 51»? Что это означает, что они минули? Минули ли они так же, как те виды, которые ты, проходя, оставляешь за спиной, но которые ведь по-прежнему где-то есть, продолжают быть для чужих глаз? Или, может, время предпочитает стирать за собой следы, рассыпает прошлое в пыль и уничтожает его безвозвратно?
