— Он ждет вас, — сказала она, исчезая в глубине дома. — Даже попросил меня его побрить.
Он лежал в чистой постели, в полном сознании, голова повернута к двери — действительно ждал. Она присела к нему на постель и, взяв его руку в свою, удивилась: ладонь была мокрой от пота, даже сверху. Она улыбнулась:
— Ну и как?
— Нормально.
Он лгал. Что уж здесь могло быть нормального…
— Наклей мне пластырь, — сказал он и глазами показал на плоскую коробочку, лежавшую на столике. — Больно. Придется подождать, пока подействует. Я не знал, когда ты придешь, хотел увидеть тебя, пока что-то соображаю. А то бы не узнал. Подумал бы: вдруг это не ты? Такая молодая и красивая.
Она погладила его по запавшему виску. Пластырь прильнул к пояснице, словно вторая, милосердная, кожа. Вид его тела, измученного и истощенного, поразил ее. Она закусила губу.
— Я что-нибудь почувствую? — спросил он, но она сказала, чтобы он не беспокоился.
— Скажи, чего тебе хочется. Хочешь побыть один?
Он покачал головой. Лоб был сухим, точно бумага.
— Я не буду исповедоваться. Только положи мне руку на лицо, — попросил он и улыбнулся — слабо, словно бы озорно.
Она сделала это не колеблясь. Ладонь ощутила тонкую кожу и мелкие кости, впадины глазных яблок. Под пальцами что-то пульсировало, вздрагивало, словно от напряжения. Череп — ажурная конструкция из костей, совершенной формы, мощная и в то же время хрупкая. У нее сжалось горло, и это был единственный момент, когда она чуть не заплакала. Она знала, что ее прикосновения приносят ему облегчение, чувствовала, как стихает под пальцами эта подкожная дрожь. Наконец она убрала руку, а он продолжал лежать с закрытыми глазами. Она медленно нагнулась над ним и поцеловала в лоб.
— Я был порядочным человеком, — прошептал он, впиваясь в нее взглядом.
Она кивнула.
Он попросил:
— Расскажи что-нибудь.
Она откашлялась, не зная, что сказать.
Он поторопил:
— Расскажи, как там у тебя…
Она начала:
— Середина лета, созревают лимоны…
Он прервал ее:
— Из окна виден океан?
— Да, — сказала она. — Во время отлива вода оставляет на песке ракушки.
Но это, конечно, была уловка: он и не собирался слушать, уже через мгновение его взгляд помутнел, потом снова сделался четким, он глядел на нее откуда-то издалека, наконец она поняла, что они уже находятся в разных измерениях. Она не могла понять, что там было — страх и паника, а может, наоборот, облегчение. Он невнятно прошептал какие-то неловкие слова благодарности, потом уснул. Тогда она вынула из сумки ампулу и наполнила шприц. Отсоединила капельницу от катетера и медленно ввела каплю жидкости. Ничего не произошло, просто он перестал дышать — неожиданно и естественно, словно прежние движения грудной клетки вверх и вниз как раз и были странной аномалией. Она провела ладонью по его лицу, снова подсоединила капельницу и пригладила на постели то место, где сидела. Вышла.
Его сестра снова стояла на крыльце и курила.
— Сигарету?
На этот раз она отказалась.
— Вы еще придете? — спросила женщина. — Он так вас ждал.
— Я сегодня уезжаю, — объяснила она и, спускаясь по ступенькам, добавила: — Берегите себя.
Самолет взлетел, и память ее захлопнулась. Больше она об этом не думала. Никакие воспоминания ее не тревожили. Она провела несколько дней в Амстердаме, в это время года ветреном и холодном, сведенном к комбинации трех цветов — белого, серого и черного, шаталась по музеям, ночевала в гостинице. Гуляя по главной улице, она наткнулась на выставку анатомических препаратов. Заинтригованная, вошла внутрь и провела там два часа, разглядывая сохраненное при помощи современных технологий человеческое тело во всех возможных видах. А поскольку разум ее пребывал в странном состоянии и она очень устала, то видела все это сквозь туман, нечетко, только очертания. Кружева нервов и семенников, напоминающие странные растения, ускользнувшие от ножниц строгого садовника, клубни, орхидеи, оборочки и мережки тканей, сеточки иннервации, пестики и тычинки, щупальца и усы, грозди, ручейки, складочки, волны, дюны, кратеры, холмы, горы, долины, плоскогорья, меандры кровеносных сосудов…
Уже в воздухе, над океаном, она достала из сумочки цветной буклетик, который взяла на выставке, — человеческое тело без кожи, в позе скульптуры Родена: рука опирается о колено, подпирает голову, тело озабоченное, почти рефлексирующее, и, хотя оно лишено кожи и лица (лицо — одна из наиболее поверхностных черт тела), видно, что глаза у него узкие, черты экзотические. Потом, в полусне, погрузившись в мрачно-ласковый гул двигателей, она представляла, что уже скоро, когда эта технология подешевеет, каждый человек сможет позволить себе пластинацию. Тела близких можно будет ставить вместо надгробий, снабжая, к примеру, такой надписью: «Этим телом путешествовал на протяжении многих лет XY, покинув его в таком-то возрасте». При посадке ее вдруг охватил страх, паника. Она вцепилась в ручки кресла.
Когда, усталая, она наконец добралась до своей страны, до этого красивого острова, и проходила таможенный контроль, служащий задал ей несколько традиционных вопросов: контактировала ли она там, где была, с какими-нибудь животными, посещала ли сельскую местность, могла ли подвергнуться какому-либо биологическому заражению.
Она вспомнила, как стояла на крыльце и стряхивала с ботинок снег, вспомнила раскормленного пса, который бежал по лестнице и терся о ее ноги. Потом еще свои руки, вскрывающие ампулу, похожую на пробный флакончик духов. И спокойно ответила:
— Да.
Таможенник велел ей отойти в сторону: ее тяжелые зимние ботинки тщательно промыли дезинфицирующим раствором.
Не бойся
Однажды в Чехии я подвезла на машине молодого серба, которого звали Небойша. Всю дорогу он рассказывал мне о войне, и в конце концов я уже сама была не рада, что взяла его.
Он говорил, что иные места смерть метит, словно пес, задирающий лапу, чтобы обозначить свою территорию. Некоторые люди понимают это сразу, другие через некоторое время просто начинают ощущать некий дискомфорт. Застряв где-нибудь надолго, обязательно почувствуешь едва заметное присутствие умерших. Он сказал:
— Сначала всегда видишь все живое, красивое. Восхищаешься природой, соборами, фресками, запахами и так далее. Но постепенно обаяние этих вещей блекнет. Ты начинаешь задумываться: кто жил до тебя в этом доме, в этой комнате, чьи это вещи, кто поцарапал стену над кроватью, из какого дерева сделаны подоконники? Чьи руки выстроили и искусно украсили камин, вымостили двор? Где они теперь?
В какой форме существуют? Чья мысль протоптала тропинки вокруг пруда и кто придумал посадить под окном вербу?
