Едва заслышав, как со скрежетом открывается решетка, Аннушка покупает в автомате билет и спускается в метро. Смотрится в окно вагона и замечает, что волосы стали жирными, от прически не осталось и следа и другие пассажиры стараются держаться от нее подальше. Порой у Аннушки мелькает мысль: вдруг она столкнется с кем-нибудь из знакомых? — хотя по этой линии они обычно не ездят, но лучше сесть в углу, у стенки. Впрочем, какие у нее знакомые? Почтальонша, продавщица из магазина на первом этаже, сосед из квартиры напротив, Аннушка даже имен их не знает. Ей хочется закрыть лицо как закутанная, в сущности, это неплохая мысль — прикрыть глаза, чтобы и видеть поменьше, и самой быть понезаметнее. Аннушку толкают, но человеческие прикосновения ей даже приятны. Рядом садится пожилая женщина, вынимает из пакета яблоко и с улыбкой подает ей. Когда на станции «Парк культуры» Аннушка останавливается перед киоском с пирожками, молодой коротко стриженный парень покупает ей несколько штук. Она догадывается, что выглядит не лучшим образом. Благодарит, не отказывается, хотя деньги еще есть. На глазах у Аннушки происходят разные сцены: милиционеры хватают какого-то человека в кожаной куртке. Громко переругиваются супруги, оба пьяные. Молоденькая девушка, почти подросток, садится в поезд на «Черкизовской» и, всхлипывая, твердит: «Мама, мама», и никто не решается к ней подойти, а потом уже поздно, потому что на «Комсомольской» девушка выходит. Аннушка видит, как кто-то убегает, расталкивая пассажиров, — низкорослый смуглый мужчина, — но толпа на ступеньках слишком плотная, и двое настигают его, хватают, выкручивая руки. Какая-то женщина со слезами кричит, что ее обокрали — всё, всё украли! — ее голос отдаляется, затихает и наконец умолкает. И дважды в этот день Аннушка видит старика с прямой спиной и отсутствующим взглядом — он проносится мимо нее в освещенном вагоне. Аннушка даже не знает, что уже давно стемнело, наверху зажглись все фонари и лампы, из которых сочится в густой морозный воздух желтое свечение, в этот день она вообще разминулась с солнечным светом. На «Киевской» Аннушка выходит на поверхность и идет к забору вокруг стройки в надежде встретить закутанную.
Та оказывается на месте и ведет себя как обычно — похожая на узел мокрых тряпок, топчется, описывая круги и восьмерки, выкрикивая свои ругательства. Аннушка стоит перед ней и ждет, пока закутанная заметит ее и умолкнет. Потом — как будто договорившись заранее — они трогаются в путь, вместе, бодро, словно у них есть какая-то цель, которая — если не поспешить — ускользнет навеки и без предупреждения. На мосту ветер колотит женщин почем зря.
В киоске на Арбате они покупают вкусные блины — недорогие, сверху политы маслом и еще сметаной. Закутанная кладет монеты на стеклянное блюдце и берет дымящиеся порции. Женщины устраиваются в уголке, собираясь спокойно полакомиться. Аннушка, словно загипнотизированная, глядит на молодых людей, которые, несмотря на холод, сидят на скамейках, играют на гитаре и пьют пиво. Больше шумят, чем поют. Перекрикиваются, дурачатся. Появляются две молоденькие девушки, верхом, да, картина необычная, кони высокие, ухоженные, вероятно прямо с манежа, одна из амазонок здоровается с гитаристами, изящно спешивается и, держа коня на короткой узде, заговаривает с парнями. Вторая пытается выцыганить у припозднившихся туристов денег на корм для лошади — во всяком случае, так она уверяет, — но те догадываются, что на пиво. Вид у лошади не голодный.
Закутанная толкает Аннушку локтем:
— Ешь.
Но Аннушка не может оторвать глаз от этой сцены, жадно смотрит на молодежь от блинов в ее руке вдет пар. В — каждом парне она видит своего Петю, они ровесники. Петя возвращается в ее тело, словно Аннушка никогда не производила его на свет. Сидит там, скорчившись, тяжелый как камень, причиняет ей боль, распухает внутри, растет — наверное, она должна родить его снова, на этот раз каждой порой кожи, чтобы он вышел вместе с потом. Пока же он подступает к горлу, вязнет в легких и может выбраться наружу только одним путем — вместе с рыданиями. Нет, не станет она есть блины, в ней не осталось места. Петя застрял у нее в горле, хотя мог бы сейчас сидеть вон там — в это мгновение он бы как раз поднимал руку с банкой пива, подавая ее наезднице, откидывался всем телом назад и разражался хохотом. Мог бы двигаться, наклониться до земли, взмахнуть руками, мог бы сунуть ногу в стремя и перекинуть другую через спину этого животного. Вскочить на коня, проехаться по улице, держась прямо, улыбаясь из-под усиков, постепенно затеняющих верхнюю губу. Мог бы взбегать по лестнице, мчаться вихрем, ведь ему столько же лет, сколько этим парням, а она, мать, беспокоилась бы, что ему грозит двойка по химии, что он не поступит в институт и кончит, как его отец, безработным, и невестка Аннушке тоже не понравится, и ребенка они заведут слишком рано.
Невыносимая свинцовая волна поднимается в ней, сливается с жестом девушки, которая бранит нетерпеливого коня — тянет узду вниз, пригибая его голову: мол, стой спокойно. А когда конь вырывается, девушка бьет его по крупу хлыстом и кричит:
— Стой, черт тебя возьми! Стой, ирод!
Аннушка роняет блины со сметаной и набрасывается на пытающуюся усмирить коня девушку с кулаками, лупит наотмашь.
— Оставь его! Оставь! — хрипит Аннушка, у нее перехватило горло.
Изумленные парни реагируют не сразу, теперь они пытаются оттащить внезапно обезумевшую женщину в клетчатом пальто, но к ней уже спешит на помощь другая, вся замотанная в какое-то тряпье, вдвоем они пытаются отобрать у девушки вожжи, а саму ее оттолкнуть. Та визжит, заслоняя голову руками, она не ожидала этой яростной атаки. Конь лягается, фыркает, вырывается и, перепуганный, скачет посередине Арбата (к счастью, пешеходная улица в эту пору почти пуста), стук копыт, эхом отражаясь от стен, навевает мысли о каких-то уличных боях, забастовках, в домах начинают открываться окна. Но вот в конце улицы появляются двое милиционеров — они лениво шагали, обсуждая компьютерные игры, все ведь было спокойно, но теперь, заметив непорядок, в полной готовности, схватившись за дубинки, бегут к месту происшествия.
— Раскачивайся, — говорит закутанная. — Двигайся.
Они сидят в отделении милиции и дожидаются своей очереди — их должен допросить противный красномордый милиционер.
— Раскачивайся, — она уже несколько часов балабонит как заведенная, видимо, от страха. Адреналин разбудил язык закутанной. Она шепчет Аннушке на ухо, так, чтобы никто не слышал — ни этот мужик, которого обокрали, ни две молодые смуглые бляди, ни тот, с разбитой головой, придерживающий рукой повязку. А Аннушка плачет, слезы все текут и текут по ее лицу, скоро, наверное, уже иссякнут.
Потом, когда очередь доходит до них, красномордый милиционер кричит через плечо кому-то в другую комнату:
— Это та бегунья.
В ответ раздается:
— Выпусти ее, а вторую оформи, за нарушение порядка.
И милиционер говорит закутанной:
— Гражданка, в следующий раз вывезем за черту города, за сотый километр, ясно? Сектанты нам тут не нужны.
После чего забирает у Аннушки документы и, словно сам не умеет читать, велит ей назвать имя, отчество, фамилию и адрес — адрес тоже. Аннушка упирается в столешницу кончиками пальцев и, прикрыв глаза, словно декламирует стихи, перечисляет свои данные. Адрес она повторяет дважды:
