Стеклянный человек подружился с маленьким Блау — во всяком случае, так тот полагал. Иногда он навешал мальчика, усаживался в его комнате, клал ногу на ногу и позволял себя рассматривать. Порой любезно наклонялся, чтобы Блау мог получше разглядеть ту или иную деталь, понять, каким образом стеклянная мышца нежно обхватывает кость и куда уходит нерв. Он стал приятелем Блау, его молчаливым стеклянным спутником. Говорят, многие дети придумывают себе друзей.
Иногда в мечтах Блау Стеклянный человек оживал, но редко, можно сказать, случайно. Уже в молодости Блау испытывал неприязнь (во всяком случае, до некоторой степени) ко всему живому. Когда в детской гасили свет, они беззвучно беседовали под одеялом, в темноте, до поздней ночи. О чем? Теперь уже и не вспомнить. А днем Стеклянный человек служил его ангелом-хранителем и — оставаясь невидимкой — всегда оказывался рядом во время школьных драк, готовый дать сдачи (так думал мальчик) классному задире во время коллективных экскурсий в Ботанический сад, скучных и утомительных, заключавшихся главным образом в ожидании отставших. Коллектив — эту форму общения Блау ненавидел особенно.
На Рождество отец подарил ему маленькую пластмассовую копию Стеклянного человека, которая, конечно, не шла ни в какое сравнение с оригиналом, но напоминала о существовании подлинного божества.
У маленького Блау было отлично развито пространственное воображение, что позже помогло ему в занятиях анатомией. Эта способность позволяла мальчику делать своего друга более или менее прозрачным. Блау умел высветить в теле Стеклянного человека то, что в данный момент казалось ему наиболее достойным внимания, скрыв прочее — незначительное. Поэтому стеклянная фигура могла предстать состоящей из сухожилий и мышц, без кожи и лица — сплошное сплетение мускулов, натянутых, вздувшихся от напряжения тетив. Так, незаметно для себя самого, маленький Блау изучил анатомию. Его отец, обладавший точным и требовательным умом, с гордостью наблюдал за сыном, в мечтах уже видя его врачом, ученым. На день рождения мальчик получил великолепно раскрашенные анатомические таблицы, а пасхальный зайчик преподнес ему человеческий скелет в натуральную величину.
В юности — в студенческие годы и после окончания университета — Блау много путешествовал. Он осмотрел почти все известные анатомические коллекции. Точно фанат какой-нибудь рок-группы, он таскался за фон Хагенсом
[53]
с его демонической экспозицией и в конце концов познакомился с мастером лично. В своих странствиях Блау описывал круги, возвращался к исходной точке, пока не осознал, что цель его — совсем рядом, внутри тела.
Блау изучал медицину, но быстро охладел к ней. Его не интересовали болезни, а тем более их лечение. Мертвое тело не страдает. Блау оживлялся только на занятиях по анатомии и первым вызывался делать то, от чего воротили нос испуганные, повизгивающие студентки. Он написал работу по истории анатомии и женился на однокурснице, специализировавшейся по педиатрии и все свободное время проводившей в своей больнице, что молодого супруга очень устраивало. К тому моменту, когда жена, вопреки его воле, родила дочку, Блау стал адъюнктом Академии и начал ездить на многочисленные конференции и стажировки. Супруга тем временем познакомилась с гинекологом и, прихватив малышку, перебралась в его просторный дом, в цокольном этаже которого был устроен кабинет. Таким образом этой паре удалось целиком охватить область человеческого размножения.
Блау написал блестящую диссертацию «Сохранение патологических проб с помощью силиконовой пластинации. Новаторское дополнение к курсу патологоанатомии». Прозванный студентами Формалином, он занялся историей анатомических препаратов и консервации тканей. Изъездил десятки музеев в поисках материалов и в конце концов осел в Берлине, где получил хорошую должность в создававшемся тогда Музее истории медицины
[54]
— ему поручили каталогизировать коллекцию.
Личную жизнь он организовал ловко и необременительно. Блау предпочитал жить в одиночестве, сексуальные потребности удовлетворял со своими студентками — предварительно осторожно приглашая их на чашечку кофе. Он знал, что это против правил, но убеждал себя, что с точки зрения социобиологической университет является естественной зоной его обитания, а студентки в конце концов — женщины взрослые и сами за себя отвечают. Выглядел Блау хорошо — красивый, опрятный, гладко выбритый (время от времени доктор отпускал строгую бородку), а девушки были любопытны как сороки. Влюбляться Блау не умел, всегда пользовался презервативом, а потребности его были весьма умеренны, поскольку бо́льшая часть либидо самопроизвольно сублимировалась. Итак, в сей области Блау не испытывал никаких проблем — его не терзали ни мрачные тени, ни чувство вины.
Первое время он воспринимал свою музейную должность как отдых от работы со студентами. Входя во двор комплекса зданий клиники Шарите, с ухоженными газонами, причудливо подстриженными деревцами, Блау ощущал вневременной (в своем роде) характер этого места. Клиника находилась в самом центре мегаполиса, но сюда не доносились ни шум, ни суета. Блау беспечно посвистывал.
Почти все свободное время он проводил в огромных музейных подвалах, соединявшихся с подвалами других больничных корпусов. Большая часть этих переходов была заставлена стеллажами, старыми запыленными витринами, сейфами, в которых раньше хранили бог знает что и которые в конце концов (неизвестно когда) опустели и оказались здесь… Но кое-где можно было пройти, и со временем Блау, заказав для себя несколько ключей, научился передвигаться по всему подземелью. Именно таким путем он каждый день добирался до буфета.
Работа его заключалась в том, чтобы извлекать из пыльных и мрачных подземелий музейных хранилищ сосуды с препаратами (или экспонаты, законсервированные другим образом) и описывать их. Помогал ему старик Кампа — по возрасту уже давно пенсионер, с которым каждый год продлевали договор: никто, кроме него, не ориентировался в этом огромном хранилище.
Они приводили в порядок полку за полкой. Сперва господин Кампа тщательно очищал банку от грязи, стараясь не повредить при этом этикетку. Они с Блау научились разбирать старинный, с красивым наклоном почерк. Обычно на этикетке значилось латинское название части тела или болезни, а также инициалы, пол и возраст того, кому принадлежали данные органы. Порой указывалась и профессия. Таким образом они узнавали, что вот эта, например, огромная опухоль кишок была обнаружена в животе портнихи А. В., возраст 54 года. Но чаще всего надпись оказывалась полустертой. Порой лак, которым запечатывали крышки, крошился и в спиртовые препараты попадал воздух, отчего жидкость мутнела и окутывала плавающий в ней экземпляр густым туманом. Такие препараты приходилось уничтожать: собирать комиссию, в состав которой входили Блау, Кампа и двое служащих с верхних этажей музея, составлять акт. Затем господин Кампа уносил извлеченные из банок испорченные фрагменты человеческих тел в больничный крематорий.
