— Еще немного, — сказал он. — Речь здесь идет о магах, так называемых мотетеки, что означает «разрезающие себя». Мотетеки кромсал себя на кусочки, складывал их за ширму, после чего пронзал ширму и почти сразу выходил, целый и невредимый. Ага, и вот еще, дальше… подобными вещами занимались бенгальские фокусники: рассеченного на куски человека прикрывали сукном, маг проводил по нему рукой, и в следующее мгновение разрезанный человек вставал…
— Прекратите читать эту чушь, — резко сказала Майя. Вы его пугаете.
Киш рассмеялся и откинулся на высокую спинку дивана.
— Мам, да я ни капельки не боюсь, — возразил мальчик.
— Пойдем, сынок, поиграем, — отозвался Майк и повел его к бильярдному столу, бросив Майе через плечо короткий взгляд.
Она вертела в ладони стакан, продумывая путь отступления.
— Неужели вы не видите? Не заметили? Я болен. Вот, — Киш приподнял брючину, — саркома Капоши. Знаете, что это такое?
Майя почувствовала, как кровь ударяет ей в голову, но взяла себя в руки.
— Так почему, черт возьми, вы не в больнице? Почему не лечитесь? — спросила она зло.
Киш сказал:
— Это ведь всего-навсего вопрос времени, а не места. Вы тоже умрете. И он умрет. — Фокусник указал на мальчика, который, высунув от усердия кончик языка, пытался справиться с шарами. — И они. — Он кивком указал на официантов, убиравших со стола. — Почему я должен придавать особое значение какому-то будущему октябрю или апрелю? Что такого нового, необыкновенного может произойти? Еще одно путешествие? Выигрыш в казино? — И после небольшой паузы добавил: — Я свободен и могу это сделать в любой момент.
— Не понимаю.
Киш взглянул на нее иронически:
— Отлично ты все понимаешь. — И тут же заметил: — Ты меня интригуешь. Любовная неудача, верно?
Майя смутилась. Отхлебнула, лед уже растаял.
— Поэтому ты такая худая, серая и омертвевшая. Скукоженная. У тебя же есть деньги на хорошую еду, на массажиста. Ты должна цвести.
Майя почувствовала, как горло жалобно сжимается, как накатывает слабость, точно слова Киша оторвали ее от земли, на мгновение подняли в воздух и бросили, как мусор.
— Отстань, — сказала женщина, и это помогло: чувство обиды сменилось бешенством. — Отстань.
Но Киш схватил Майю за руку и, вцепившись в нее своими ужасающе худыми пальцами, перегнулся через стол.
— А что в этом стыдного? Плохого? Кто-то тебя бросил? Ну и что? Ты тоже кого-нибудь брось. Неужели ты еще не поняла, что всего-навсего звено в цепи брошенных и бросающих?
Майя вырвала руку, а потом спокойно сказала:
— Успокойся, иди спать. Ты накурился.
Рука, за которую Киш ее держал, горела. Майе хотелось встать и пойти вымыть руки. Прикосновение другого. Отвратительное, насильственное, демоническое. Но она продолжала сидеть. Закурила и глубоко затянулась.
— Это же очень просто, — продолжал Киш язвительно, — люди связаны друг с другом, мы звенья одной цепи, скованы, словно каторжники. А любит В, но В любит не А, а С. Зато С неравнодушен скорее к D, a D — к некоему F или G. И так далее. Порой встречается и взаимность, тогда колечко на время отделяется от цепи и дрейфует в своем направлении. Но рано или поздно оно вернется в игру. В этой нехитрой последовательности есть одна грустная закономерность. Кто-то находится в самом низу пирамиды: скажем, некий А, который обращается к другому, а тот — к кому-то еще. Но к А никто не тянется. Понимаешь? Бедный А. Имеется также Z — на самой вершине, — к нему, напротив, направлено множество векторов, но сам он ни в ком не заинтересован. Архетипический Нарцисс, предмет поклонения. Будь Господь справедлив, он соединил бы Z с А, замкнул круг и позволил ему вертеться до бесконечности. Но людей слишком много, взаимодействие чересчур сложное. Можно ли воспроизвести эту систему из шести миллиардов элементов при помощи какого-нибудь компьютера? Кто выйдет в фавориты, а кто останется ни с чем, ничтожный червь?
— Спокойной ночи, — сказала Майя, поднимаясь.
— Знаешь, в чем заключается магия? — спросил Киш и ответил, не обращая внимания на то, что она собралась уходить. — В назывании увиденного. Нужно заставить человека назвать то, что оказалось у него перед глазами. Так создаются факты. Каждый норовит держаться какой-то одной версии действительности, пусть даже ложной.
Подталкивая сопротивляющегося сына, Майя нетвердой походкой возвращалась наверх в бунгало. Алкоголь перекашивал дорожку.
Она легла навзничь; на соседней кровати читал обиженный мальчик.
Издали надвигался гомон, гам, какофония: лай, грохот, глухой рокот. Он доносился откуда-то сверху, из глубины острова, где Майя никогда не была, из джунглей, заполненных лианами, гниющими листьями, мертвыми деревьями, шелестом и призраками. Она села на кровати — сердце колотилось, подступало к горлу, Майя задыхалась, словно тело стало дырявым и воздух через отверстия вырывался наружу. Ей слышался вой, казалось, она чувствует, как земля содрогается под тысячами шагов, вибрирует под тяжестью дикой неуправляемой армии, спускающейся с гор в долину, к морю. Трещали сломанные ветки, падали под натиском слепой толпы деревья. Обезьяны кричали и ворчали, как, бывало, возле бунгало, когда они щерили зубы, как маленькие злобные собачонки. В этом шуме Майе чудились зачатки слов, голоса — получеловеческие, невнятные, хриплые. И глухие удары о стволы, словно кто-то колотил по ним палками, и вой, похожий на долгое «у-у-у». Помертвев от страха, она не могла пошевелиться, закрыть окна и двери, повернуть маленький изящный замок, захлопнуть неплотно притворенные створки.
Майе казалось, что она наблюдает этот штурм откуда-то сверху, видит стекающую вниз темную подвижную лаву, которую способен остановить лишь океан. Взбесившиеся обезьяны, потоки гремучих ящериц, вереницы змей, извивающихся червей, мелких грызунов, а над ними, будто флотилия истребителей, — трепещущие птицы и нежные ночные бабочки; все, что уцелело, что хранилось дотоле во мраке влажных времен. И какие-то существа покрупнее, чьи силуэты напоминали человеческие, гномов, химеры — полуживотные-полулюди, големы, слепленные из мокрой грязи, разлагающиеся в лужах останков: все это катится вниз, уже не шагает, даже не бежит, но летит кувырком — беспорядочная завывающая стая. Ей почудилось, что сквозь все это проступает едва различимый звук флейты, две простые настойчивые ноты, сменяющие одна другую, — вплетенная в грохот монотонность. И хохот — ибо было в этом шальном шествии отвратительное веселье, наслаждение безумием, счастливое предчувствие близости моря, радость вытаптывания, насилия и истребления.
Одним прыжком она бросилась на кровать мальчика и прикрыла сына своим телом, прижала его голову к матрасу и замерла в такой позе, слушая, как орда проносится мимо, сотрясая тонкие ажурные стены домика. Она чувствовала резкий звериный дух, смрад из разинутых пастей — травянистый, перебродивший — и зловоние гниющей воды, заполненных головастиками прудов, сладкий запах разлагающейся крови, болезни, спермы, резкий запах пота. Она не смела пошевелиться или поднять голову, но знала, что в маленьких окнах увидела бы теперь искаженные морды, плоские волосатые лица, белки глаз, нитки слюны, губы, зловеще приподнятые над острыми клыками. Это ломилось в темноте, вытаптывая все вокруг, вбивая в землю аккуратно разложенные раковины, ломая перила, обрывая веревки с развешанным бельем, а затем переворачивая ратановые стулья и дырявя когтями диваны. Звон битых бутылок, раскрошенное стекло рюмок, мигание раздавливаемых ламп.
