Мальчик не сводил глаз с его рук. Следил за движениями шарика, пытался поспеть за монетой.
— Этот человек обещал мне показать фокус.
Киш подождал, пока уберут тарелки, после чего достал из кармана монету и каким-то образом пропустил ее сквозь ладонь.
— У меня дырявые руки, — сказал он и улыбнулся с напускной грустью.
Майя обратила внимание, что у Киша очень белые и ровные зубы, новехонькие. Он выговаривал гласные слишком округло, слишком певуче и старательно, будто устал от гортанного американского выговора.
— Я сотворяю нечто из ничего, — вновь заговорил Киш, и в ладони его появился цветной резиновый шарик. Фокусник запустил им в мальчика. Тот поймал шарик на лету и принялся внимательно разглядывать.
— Обычный мячик, — сказал он разочарованно.
— Я наколдовал тебе обычный мячик, а теперь гляди. — Киш допил сок, завернул пустой стакан в газету, потом скомкал сверток в ладони; стакан исчез.
Мальчик смотрел с восхищением.
— Я обучу тебя нескольким фокусам, хочешь?
— Еще бы, — сказал мальчик, глаза его заблестели.
— Ты читаешь по-английски?
Мальчик кивнул.
— У меня есть книжка о самых знаменитых трюках. Могу дать почитать.
— О, я бы очень хотел.
— Завтра принесу. Она у меня в бунгало. Посмотри еще раз и подумай, как я это делаю, ничего сложного тут нет, смотри. — Киш положил шарик на одну ладонь и прикрыл другой. Майя не поняла, как это вышло, но в следующее мгновение шарик исчез. Мальчик потрясенно ахнул.
— А теперь смотри, я его наколдую, — и под ладонью Киша вновь появился шарик, на этот раз зеленый.
— Куда девается то, что исчезает? — спросил мальчик.
Киш улыбнулся с таинственным и невинным видом, как священник. Майк рассмеялся.
— Ты же знаешь, что это невозможно. Нельзя создать нечто из ничего или пропустить монетку сквозь ладонь, — сказала Майя, когда они лежали во влажном зное опускающейся ночи.
Она думала, что сын обидится, но тот сонно ответил, что знает. И добавил, что было бы здорово верить, будто это возможно. Майя догадывалась, что он заснет, сжимая в ладони твердый зеленоватый шарик.
Она замечала, как изменился сын за несколько месяцев их путешествия. Мальчик взрослел. Тело его потихоньку крепло. Колени и запястья вдруг увеличились, стали непропорциональными, тяжелыми. Ступни росли настойчиво, по миллиметру в день, так казалось Майе, — а может, и быстрее. Теперь их глаза были на одном уровне, никогда уже ей не придется присаживаться перед ним на корточки, чтобы заглянуть в лицо, никогда больше она к нему не склонится. Пальцы рук похудели и пока не знали, что делать со своей силой, ладони оставались мягкими, детскими. Движения постепенно утрачивали быстроту и ребяческую порывистость. Делались сонными, медлительными. У Майи было странное ощущение, что он засыпает, что созревание — это, в сущности, дрема, состояние, близкое к лунатическому. Теперь мальчик часто ложился сразу после захода солнца и спал до рассвета. Ночь была ночью, день — днем. В отличие от взрослых, он пока не нарушал границ этого универсального водораздела, подчиняясь ему с безошибочностью животного. Спящее тело выделяло новый, удивительный запах, незнакомый матери, словно в домике находился посторонний. Во сне сын говорил на языке, имитировавшем настоящий, но бессмысленном, во всяком случае для нее. В нем ощущались некие грамматические законы; окончания, казалось, подчинялись правилам склонений и спряжений, но рваные ночные слова, выговариваемые мальчиком, ничего не значили. Майя сонно думала, что надо бы записать их и разглядеть при свете дня; может, тогда удалось бы нащупать загадочный смысл, но, ослабев от тяжелого потного сна, она не находила в себе сил встать, чтобы взять ручку и листок бумаги.
Всю ночь напролет возле домика шумели обезьяны — а может, то были другие животные? Порой они стремительно проносились друг за дружкой по крыше. Майя просыпалась и засыпала, отмечая попутно равнодушное стрекотание прилипших к потолку ящериц. Под утро, когда начинало светать, все затихало. Рассвет успокаивал, хищное восходящее солнце фотографировало мир и заставляло его цепенеть в долгом густом ожидании, прежде чем день начинался по-настоящему.
Мальчик встал рано и сразу побежал завтракать. Он ждал Киша, но фокусник не появлялся. Сверху Майя видела, как хозяин с голландками садится в моторку, собираясь вкусить комфорта на ближайшем цивилизованном острове.
После занятий ей пришло в голову совершить экскурсию в деревню, по берегу моря. Мальчик сопротивлялся, он все еще надеялся, что Киш принесет книжку, но потом нехотя согласился. Они надели шляпы и намазались кремом от загара. Майя положила в маленький рюкзак бутылку с водой и немного сладостей.
С берега остров казался декорацией к романтическому фильму. Он был бы чудесен, если исключить жару, тяжелый зной. И запах разлагающейся рыбы, гниющих водорослей. Прекрасен, если бы отрезать эти неприятные детали и вклеить остров в холодный альбом памяти. Что Майя и намеревалась сделать.
Около километра они шли пляжем, по щиколотку в воде. Здесь было множество фантастических раковин, которые, как предупредил Майк, вывозить нельзя. Национальное достояние. Впрочем, раковины были слишком велики, чтобы складывать в карман или рюкзак и куда-то нести. Так что женщина с мальчиком только рассматривали их и, устав от однообразия узоров, оставляли на месте. Потом они поднялись на берег и двинулись по узенькой тропе. Вскоре миновали маленький вонючий порт — пара примитивных моторок, которые были привязаны к вбитым в дно шестам, да развешанные на просушку сети. Море выплевывало отходы — те же, что и повсюду: полиэтиленовые мешки, фольгу от сладостей, обрывки стаканчиков от мороженого, автомобильные покрышки, — словно очищалась огромная рана.
Мать и сына сосредоточенно разглядывали несколько полуобнаженных малышей. Но на приветствие они не отреагировали. Вся деревня — десяток деревянных домиков, вроде их бунгало. На двух, правда, виднелись спутниковые антенны, прямо, почти вертикально устремленные в небо. Стало так жарко, что походка сделалась плавной, словно бы замедленной. Глаза смотрели только вперед, никаких резких движений. Мальчик начал жаловаться на усталость и проситься обратно. Окунуться в воду, хоть на миг, оказалось невозможно. Море здесь было вонючее, изуродованное мусором, обломками лодок, изрезанное маленькими дырявыми молами. И ни души — жители, похоже, сидели внутри ажурных домиков в тени антенн.
Они еще немного побродили под деревьями и собрались было отправиться в обратный путь, когда заметили на выступе скалы необычную постройку.
Это была каменная часовня, даже не часовня, а алтарь — в тени деревьев, обращенный к морю, напротив убогого мола с привязанными к нему лодками, перед полосой каменистого, пропахшего рыбьими отходами пляжа. На двух уровнях старательно расставлены фигурки божеств — будды, многорукие богини, тонкая статуэтка в богатых одеждах, напоминающая какого-то католического святого, — трогательный в своей простоте синкретизм.
