— Каков же будет их предел?
— Континент.
— Останутся лишь природные границы — моря и земли?
— Да.
— И все же, чтобы существовать, людям нужно говорить «мы» — мы, американцы, мы, африканцы, мы, европейцы.
— А может, попробовать говорить «мы, люди»? — спросил сам себя офицер.
— Тогда это будет противопоставление животным.
— Ну, тогда, чтобы включить и их, можно попробовать сказать «мы, живые»?
— Вы большой мечтатель, господин офицер, вам надо сменить специальность: министерство юстиции подошло бы вам больше, чем министерство обороны.
Он словно проснулся и неловко ухмыльнулся в смущении. Присев на стол, он наклонился ко мне:
— В моих глазах вы не изгой.
— Чепуха! Если я выпрыгну в окно, вы откроете стрельбу!
От удивления он отшатнулся.
— Вам пришла в голову эта мысль?
— Что вы станете в меня стрелять?
— Нет, выпрыгнуть в окно?
— Да.
Он повернул голову к оконному проему, находившемуся в двух метрах от стола.
Я повторил:
— Вы не ответили на мой вопрос. Вы станете стрелять в меня?
Он снова повернулся ко мне, его брови округлились.
— А вы как думаете?
Мы долго всматривались друг в друга. Я осторожно произнес:
— Думаю, нет.
Он так же осторожно подтвердил:
— Вы правы.
Мы оба опустили веки. После некоторой паузы я снова заговорил:
— Так примите меры: закройте окно.
Он посмотрел на меня. Пауза. Почти не шевеля губами, он обронил:
— Жарко.
Я едва осмеливался понять сказанное. Мозг бешено работал.
— Если бы я убежал, куда мне идти?
— Понятия не имею.
— Если бы вы были на моем месте?
— Я бы перешел границу пешком, поднялся выше в горы. На альпийских пастбищах пограничников нет.
— Нет?
— Нет. Довольно глупо идти по дороге через пограничную заставу. Хотя зря я вам это говорю, это может повредить нашей работе… Но есть же логика: не дразните нас там, где мы стоим, обойдите стороной, идите туда, где нас нет. Правильно?
Я с восторгом запоминал его намеки.
Я улыбнулся. Он тоже. Потом он поднял глаза к потолку и глубоко вздохнул:
— Что за жара! Просто сил нет!
Он направился к окну, открыл его еще шире, потом выглянул наружу.
— Странно: во дворе никого! — пробормотал он.
Совершенно естественно он вернулся за письменный стол и, словно забыв про меня, углубился в чтение рапорта.
Я колебался.
Чтобы ободрить меня, он посмотрел на люстру и зевнул.
Не мешкая более ни секунды, я прыгнул через подоконник и приземлился ниже этажом на асфальтовое покрытие двора.
Я заметил ворота в конце стоянки машин и бросился бежать.
Добежав до улицы, я все-таки оглянулся.
Его силуэт был виден в оконном проеме: он мирно курил, терпеливо ожидая, пока я скроюсь, чтобы объявить тревогу.
13
Проснувшись в то утро, скрюченный в канаве между двумя полями, с мокрым от росы телом, я взглянул на небо и ясно понял все. Человек борется со страхом, но, несмотря на всеобщее заблуждение, это не страх смерти, ибо не каждому дано бояться смерти: у одного нет воображения, другой считает себя бессмертным, третий ждет за кончиной чудесных встреч. Единственное, чего боятся все, что движет всеми нашими помыслами, — мы боимся стать ничем. Ибо каждый человек испытал этот страх хотя бы на миг и осознал, что по сути ни одна из многочисленных характеристик ему не принадлежит, что сдвинь на йоту — и он родился бы в другом месте, выучил бы другой язык, получил иную веру, был воспитан в другой культуре, вскормлен в другой идеологии, с другими родителями, другими наставниками, другими образцами. Голова идет кругом!
Я, нелегал, напоминаю им об этом. О пустоте. Об основополагающей случайности. Им всем. Потому они меня и ненавидят. Ибо я брожу в их городах, вселяюсь в их пустующие дома, берусь за работу, от которой они отказываются, и тем самым я говорю им, европейцам, что хочу быть на их месте, что хочу приобщиться к привилегиям, которые дала им слепая судьба. При виде меня они понимают, что им повезло, что они вытянули счастливый билет, что лезвие судьбы просвистело в микроне от их задницы, и память об этой первой и главной уязвимости парализует их. Ибо чтобы забыть пустоту, придать себе содержания, человек убеждает себя, что в силу неких глубинных, незыблемых причин принадлежит именно этому языку, нации, местности, расе, морали, истории, идеологии, религии. Но, как он ни гримируется, стоит ему задумываться о себе или встретить нелегального эмигранта, он каждый раз теряет иллюзии и обнаруживает пустоту: он мог не быть собой — итальянцем, христианином, кем-то еще… Он воплотил в себе набор характеристик, они придали ему плотность, но в глубине души он знает: его удел — только получить их и передать дальше. Он лишь песок, насыпанный в оболочку: сам по себе он ничто.
Поднявшись, я стряхнул травинки, приставшие к рубашке, и решил не ждать, но действовать.
Я перелез через загородку и попал на съезд с дороги — зону отдыха автомобилистов, угнездившуюся между бензоколонкой и мотелем. Твердо зная, что надо скрыться, пока меня не нашли полицейские, я стал изучать ситуацию. Уйти пешком в горы, следуя подсказкам пограничника, означало, что надо раздобыть карту и несколько дней идти пешком: меня могут с легкостью обнаружить. Нет ли иного способа?
Сидя в кустах на пригорке, чуть выше паркинга, я растирал себе ступни, чтобы лучше думалось.
— Помнишь, сынок, историю про Улисса и баранов?
— Здравствуй, папа. Рад видеть тебя, но сейчас не до литературы.
— Литература полезнее, чем ты думаешь. Как бы я увлек твою мать, если бы не читал ей стихов о любви? Если бы не выучился по книгам выражать свои чувства? Если бы не знал тысячи историй, которые можно нашептать ей в ухо?
— Наплевать! Польза литературы для семейной жизни — тема чересчур экзотическая, сегодня она мне вообще ни к чему.
— Сын, ты никогда не понимаешь своего отца. Упомянув притчу об Улиссе, я подсказывал тебе решение.
— Что за притча?
— Поздно. Ты убедил меня, что я тебе мешаю.
— Папа, хватит ломаться! Расскажи мне эту историю.
— Хитроумный Одиссей не знал, как выйти из пещеры, куда его заперли вместе с товарищами. Ибо ослепленный им Циклоп ощупывал каждого барана, когда стадо выходило из пещеры, проверяя, что ни один из пленников не уселся верхом. И потому Одиссей придумал связать по несколько баранов между собой и спрятать греков у них под брюхом. Таким образом Циклоп, оглаживавший овец по спинам, упустил Одиссея и его спутников.
