— Наверно, подходим к Сицилии! — закричал я во все легкие Бубе, пытаясь ободрить его.
Я зажег фонарик и стал обшаривать темноту. Тщетно. Берега, видимые до бури, теперь исчезли.
Вдруг корабль воспрянул, взмыл вверх, потом, почти летя по воздуху, обрушился в провал волны и, словно бы найдя дорогу, рванул вперед. Я вновь обрел надежду.
Корма зарылась в волны. Вот скрылся нос. Шлепок воды припечатал нас к палубе — нас, сотню нелегалов, доверивших свои жизни этой хилой посудине. Сквозь гам прорывались звуки аварийной сирены. Пока мы цеплялись ногами и руками за что могли — за веревки, поручни, приборы, — холодные потоки с грохотом катились по палубе — яростные, ликующие, готовые утащить с собой прочь с корабля тех, кто не выстоит против них.
Вцепившись в ступеньку, другой рукой обхватив Бубу, я прижался к полу. Сзади огромный вал унес несколько пассажиров.
Я выплюнул воду, у нее был вкус соли и крови.
Корабль заскрипел, как будто весь его корпус натужно сопротивлялся волнам.
Мощный ветер не отступал, укладывал судно на правый борт, потом перекладывал на левый; порывистый, быстрый, непредсказуемый, он огибал судно, чтобы напасть, откуда не ждали, и опрокинуть.
Раздался треск: не выдержала мачта. Она рухнула на палубу.
Пострадавшие кричали от боли — раненные, оглушенные, а те, кого смыло за борт, сразу захлебнулись. Чтобы оставшиеся в живых не думали, что о них забыли, несколько ушатов морской воды плюхнулось на нас. Обо что-то стукнулся винт. Удар по килю.
Стекая с палубы, волна напоследок смыла выступы бортов: нас оставалось едва человек двадцать. Судно теперь плясало, как кусок пробки. Капитан уже не следил за тем, как мы встаем к волне, — его унесло валами. Что из этого следовало? Мы летели в бездну, кончина казалась неотвратимой.
Судно кренило, швыряло. Взлеты и провалы следовали друг за другом.
Внезапно — молния. Облака раздвинулись и пропустили блеск луны.
На горизонте, как глаза зарывшегося в песок краба, вращались и следили за нами два прожектора.
— Берег! Мы на траверзе Сицилии! — воскликнул я.
Увы, никто меня не слушал. Оглушенные люди, оставшиеся в живых, собирали последние силы, нащупывали опору, чтобы в случае новой атаки их не смыло в глубину вод. Даже Буба не поднял головы, когда я сообщил ему благую весть.
Я повторял:
— Я вижу землю, Буба, мы близко.
— Мы умрем! Я не хочу умирать… — простонал он, рыдая.
Его отчаяние влило в меня новые силы. Презрев осторожность, я добрался до кормы и ухватился за руль, беспорядочно мотавшийся справа налево сам по себе.
Крепко ухватившись за ручку, я взял курс на землю — при полном равнодушии спутников. Хотя капитан не спас нас в разгар бури, его будет сильно не хватать при подходе к берегу. Что делать? Как поступить? Не важно. Не сдаваться. Держать курс.
Горки. Судно трясет, как переполненный ящик. Мотор чихнул: неужели заглохнет? Нет. Застучал снова. Урчит громче прежнего.
Море по-прежнему скалило зубы, а ветер гнал нас на скаты, ограждавшие берег. Нужно было маневрировать.
Судно трещало по швам.
Вдруг раздался невероятный силы треск. На нас налетела какая-то глыба. Меня отбросило на дальний конец палубы, а позади море прорубало в корабле отверстия, палуба уходила у меня из-под ног.
В воде мне показалось, что она такая же холодная и твердая, как камень. Выброшенный вслед за мной Буба, дрожа и крича сдавленным, писклявым голосом, вцепился мне в шею.
Я поплыл.
Я продвигался вперед медленно, трудно, Буба с каждым мгновением становился все тяжелее.
Я продолжал плыть, когда руки Бубы отпустили мои плечи. Тогда я с беспокойством оглянулся, увидел, как он уносится вдаль, вращая перепуганными глазищами, и не успел схватить его.
Потом в моих воспоминаниях пусто…
Наутро море казалось громадным зверем, спящим, вымотавшимся.
Открыв глаза, я почувствовал только покой, охвативший небо, воды, землю после очищения штормом, и я ощутил нутром это отдохновение природы. Вознаграждение за труды.
Потом я осмотрел свое тело — не двигаясь, лежа на песке, проверяя разумом, потом напряжением мышц, что владею каждой его частью. Ободрившись, я выпрямился и оглядел место, куда меня выбросили волны. Я оказался в круглой бухте, обрамленной черными камнями и красноватым песком, на естественном пляже, зажатом у подножия холма, зеленевшего кустами и пиниями, среди которых петляла тропинка.
— Буба?
Я с беспокойством оглянулся: где же он? Я вскочил на ноги, но боль разорвала мне желудок и бросила на землю. Неужели я ранен? Я пальцами ощупал живот, бока, брюшные мышцы, не обнаружив ничего страшного. Тогда я снова приподнялся. Боль вернулась, менее резкая, более точечная: я был голоден. Вокруг меня бухта пошла кругом, накренилась, как карусель, сошедшая с оси, я почувствовал, как распух мой язык в горящем нёбе и осознал, что мучусь жаждой.
В тревоге я снова рухнул на землю. Образ Бубы, перепуганного, уносимого волнами, не выходил у меня из головы. Что случилось с моим Бубакаром, не умеющим плавать? Тысячу раз задавал я себе этот вопрос и не давал ответа, слишком очевидного.
— Буба! Буба!
Я кричал в сторону моря, потом в сторону гор. Ни один звук не откликнулся на мой зов, даже эхо, и мой тревожный голос угас в бесконечной дали волн и терновника.
Солнце, поднимаясь выше по небу, начало припекать. Вначале ощущение казалось сладостным, затем жара усилилась настолько, что, прибавившись к отчаянию и усталости, лишила меня сознания.
Кто-то гладил меня по щекам.
Сначала я услышал голос — мягкий, женский, хотя и низкий, глуховатый, который произносил итальянские слова так, как будто катал причудливые бусины. Тембр голоса своей бархатистостью, шелковистой сладостью походил на спелый персик.
Наконец я сосредоточился на руке, прикасавшейся к моему лицу и шее, — длинные пальцы, внимательные, гладкие, чуткие.
Потом мои ноздри уловили аромат, запах теплой пшеницы, бледной кожи и длинных белокурых волос.
Я открыл веки и увидел женщину с золотой гривой волос. Ее безупречный рот, где нежная роза губ окружала чистейшую белизну зубов, улыбался мне.
Она обратилась ко мне с несколькими фразами по-итальянски, потом на другом языке, потом решилась перейти на английский.
— Здравствуйте, как вы себя чувствуете?
— Скверно.
— Что с вами произошло?
Изложить все, что произошло, показалось мне таким долгим и изнурительным, что в ответ я только вздохнул и отвернулся. Лучше было скрыть охватившее меня волнение.
Она не отступала:
