Он взвился:
— Перестаньте извиняться!
— Больше не буду, извините.
— Опять!
— Ой, пардон… э-э-э… извините.
Он сглотнул, чтобы не взорваться, потом отодвинул компьютер.
— Вон отсюда!
— Спасибо, сэр.
— Мы еще увидимся, дорогой мой. Я с вами еще не закончил. Пока к вам не вернется память, я от вас не отстану.
— О, спасибо, сэр.
Он был так уверен, что я ломаю комедию, что я почувствовал: в какой-то момент он едва не отвесил мне пощечину, но сдержался, указал мне на выход и снова погрузился в какое-то досье.
Десять минут спустя я нашел Бубакара в центре задержания. Я рассказал ему про все и посоветовал провести свою встречу точно так же.
— После тебя ему будет еще труднее мне поверить, Саад.
— Какая разница! Буба, главное не в том, не чтобы нам верили, а чтобы мы никак не выдали себя. Наша задача не в том, чтобы попасть в театральное училище, а просто не дать правде выйти наружу. Пока они не узнают, откуда мы, они не смогут ничего с нами поделать. С этого момента мы не должны никому верить. Я уверен, что они ставят микрофоны в камеры и подселяют стукачей, чтобы потихоньку узнать то, что от них скрывают. Вкратце так: мы с тобой знакомы только с поездки на корабле, во-вторых, общаемся только по-английски. Идет?
— Идет, — неохотно согласился Буба, ибо не очень любил планы, выдуманные кем-то другим.
Несколько недель подряд нас вызывали к великану. Буба ходил к нему по пятницам, я — по вторникам.
Каждый вторник я стоял перед этой одноглазой тушей.
Каждый вторник великан спрашивал меня:
— Кто вы такой?
Каждый вторник я отвечал:
— Не помню.
Каждый вторник он в конце концов указывал мне на дверь с неизменным комментарием:
— Вы знаете, что я вам не верю, никогда не поверю, и вы не покинете этот центр, пока не скажете мне правду.
В перерывах между этими ритуальными встречами великан испробовал несколько хитростей. Так, однажды после паузы он обратился ко мне:
— Вы видите сны?
— Да.
— На каком языке?
Я чуть не ответил: на арабском, но удержался, почесал в голове, почистил ноготь, потом выдал:
— Не знаю. На языке, который мне понятен.
Он вздохнул, огорченный тем, что не удалось меня поймать.
При следующей встрече он подошел к металлической коробке, нажал кнопку, и в комнате внезапно зашумели динамики.
— Вот это, дорогой мой, поможет вам уловить воспоминания. Сообщения будут чередоваться на нескольких языках, а вы мне скажете, какие вы понимаете, даже если разобрали не все слова.
Среди экзотических звуков я распознал турецкий, персидский, иврит, но никак не отреагировал: незачем указывать соседей моей страны. Однако после арабского языка я поднял руку.
— Вот этот язык я знаю, — прошептал я.
— Арабский. Вы араб?
— Я понимаю по-арабски, потому что я его изучал.
— Это ваш родной язык.
— Не думаю. Я припоминаю, что этому языку меня учили. Да. Я выучил Коран на этом языке.
— На каком языке вы молитесь?
— На арабском.
— Ах, значит, вы говорите по-арабски!
— Плохо. Но я хороший мусульманин, я изучал язык Пророка в школе. Впрочем, я помню, чему меня учили в школе: английскому, испанскому, немного — русскому языку. Я забыл свои личные данные.
В бессильной ярости он снова поставил запись, в которой вереницей проходили разные наречия.
Через час я перестал слушать. Думаю, он тоже.
Я в конце концов спросил:
— Сколько языков нам надо прослушать?
— Восемьдесят пять.
В другой раз во время встречи великан сказал, что ему будто бы нужно на полчаса меня оставить, а мне на это время предложил включить телевизор. Я с удовольствием согласился, и он усадил меня перед телевизором, дал мне в руки пульт и пообещал, что скоро вернется.
За кого он меня принимал? Думал, что я так глуп? Я прекрасно знал, что он стоит в соседней комнате и наблюдает за мной, чтобы узнать, какой же язык я выберу.
Я нарочно стал задерживаться на найденных английских программах: какую бы глубокую скуку я при этом ни испытывал, я сидел и смотрел в нарочитом экстазе передачу про животных и не выбирал канал моей страны или какое-нибудь другое арабское телевидение.
Вскоре после того охранники поставили в нашей крошечной камере третью кровать, и ее занял высокий человек лет тридцати, с очень длинной бородой, представившийся афганцем.
Мы с Бубой, естественно, решили, что он шпион. В результате его присутствие облегчило нам жизнь: мы теперь мало болтали, меньше, чем раньше, то забывали отвечать на вопросы, то забывали их задавать. Мы потихоньку сползали в мир нелегалов, где все сцементировано страхом, никто не открывает другому душу, все боятся, каждый вызывает подозрения, и тот, что в форме, и тот, что без, а чужой бывает лишь двух видов: доносчик и соперник, ибо способен либо донести, либо захватить твое место. Ни жалости, ни сочувствия, ни помощи друг другу — каждый за себя, а Бог — за границей!
На Мальте единственный человек, знавший наше происхождение, был капитан, но в его молчании мы не сомневались, ведь и сам он опасался, что в любой момент кто-то из бывших пассажиров сообщит о его специфической коммерции. Перевозчик предпочитал несколько месяцев проторчать в этом центре, а затем отправиться по этапу в Ливию, чем быть судимым за контрабанду людьми и отсидеть несколько лет в тюрьме.
— Держись, Буба, давай продержимся несколько недель. Насколько я понимаю, Мальта скоро вступит в Евросоюз. Представляешь? Если повезет, когда нас выпустят из центра, мы будем на земле Европы.
— Сколько ждать, Саад? Сколько ждать?
В тот вторник, когда я вошел в кабинет, великан спал на раскладушке в глубине комнаты, под закрытыми ставнями.
Я кашлянул, чтобы известить его о своем присутствии. Он не реагировал.
Я подошел ближе и по замедленному дыханию, по безвольной расслабленности лица догадался, что он погружен в глубокий сон.
Воспользовавшись случаем, я направился к столу и стал рассматривать его. В стакане среди ручек, линеек и карандашей я заметил циркуль.
Вдруг пригодится.
Не колеблясь я стащил эту вещь и сунул ее в карман.
И тут же, вскарабкавшись на вершину огромного, как гора, всхрапа, великан поперхнулся, прокашлялся, очнулся, почесал башку и почувствовал, что в комнате кто-то есть.
