В какой-то момент я наткнулся на молодого негра с широко расставленными глазами.
— О, простите.
Он посмотрел на меня, не понимая. Я повторил:
— Простите. Я вас толкнул.
Он захлопал глазами.
Я показал ему на дом:
— Как туда попасть на прием? Здесь очередь?
Он рассмеялся, и я заметил, что у него на деснах, удивительно розовых и влажных, зубы были только с одной стороны.
— А ты в Каире недавно! — воскликнул он.
— Да.
Он схватил меня под руку и, как будто мы всю жизнь были знакомы, на ходу объяснил мне, что меня ждет. И хотя я пришел в ужас от сказанного, та доброта, с которой он выложил мне все сведения, смягчила мою ярость. Мне полагалось взять номерок, с его помощью через несколько дней записаться на прием, который состоится через шесть месяцев, а до того у меня нет права ни снимать жилье, ни работать.
— Простите?
— Да. Ты не имеешь права работать.
— Как же мне прожить?
— Будешь работать, как все.
— Но мне же запрещено?
— Будешь! И еще будешь работать много, а есть мало.
С ухмылкой показав на сотни сгрудившихся вокруг африканцев, он добавил:
— Рабочая сила дешевая, конкурентов много! А работорговцы умеют убеждать тех, кому нечего терять, ни у кого совесть не болит.
Он снова засмеялся и протянул мне странную руку с длиннющими пальцами, шоколадными снаружи и бежевыми на ладони, как будто он надел полуперчатки.
— Меня зовут Бубакар. Но если станем друзьями, зови меня Буба.
— Привет, Буба.
— Ты понял, что я черный?
— Но не весь, — возразил я, показывая ему на его ладонь.
Он удивленно поднял брови:
— Ты странный араб. Только что извинился. Теперь шутишь. Странный ты тип.
— Извини, я просто воспитанный.
— У тебя есть где спать?
— Нет.
— Пошли ко мне в сквот.
Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.
В следующие дни Бубакар играл в игру, которая его очень забавляла: водил меня по Каиру, словно был штатным экскурсоводом.
Он посвятил меня в жизнь иностранца в ожидании документов.
— Сколько у тебя денег?
— Ничего не осталось, Буба, ничего.
— Тогда ты можешь поработать жиголо.
— Не понял?
— Ты ведь красивый! Ну, для белого… На самом деле правильнее сказать — для зеленоватого, потому что, по-моему, вы, белые, скорее зеленоватого цвета, чем белого, правда? Особенно арабы зимой…. Ну да ладно, ты красивый, у тебя много зубов, если тебя отмыть, будешь нравиться женщинам. Я бы на твоем месте зарабатывал этим.
— Погоди! Я же не стану заниматься проституцией…
— Кто говорит о проституции? Я предлагаю тебе быть жиголо в дансинге, в женском клубе. Ты не обязан ни спать с ними, ни изображать секс, ты просто должен сидеть с ними в баре, танцевать или разговаривать. Иногда можно поцеловать украдкой, с намеком, что, мол, хотел бы большего. Компаньон для одиноких женщин, так сказать. Работа непыльная.
— Но как, по-твоему, я могу это сделать? Я плохо одет, не представляю никакого интереса, никого не знаю.
Он завертелся и, как кошка, весело и гибко стал подпрыгивать на месте.
— Никаких проблем, Саад, если ты станешь жиголо, я буду твоим сутенером. За пятьдесят процентов твоей выручки я достану тебе хорошую одежду и нужные контакты.
— Ты шутишь?
— Нет.
— Шутишь! Десять процентов, а не пятьдесят.
— Тридцать.
— Двадцать. Последнее слово.
— Двадцать процентов? Ты видел сутенера, который берет двадцать процентов? Да я буду самым дешевым котом в мире!
— Наверно, да, зато и я буду самым дешевым жиголо в мире.
Взрыв смеха закрепил наше соглашение.
В тот же день Бубакар на несколько часов исчез и вернулся, прижимая к груди носовой платок, в котором был увязан крохотный золотой слиток.
— Буба, у тебя есть золото?
— Я его украл.
— Буба!
— Не бойся, я его украл у вора. Так что получается, что я не вор, а вершитель справедливости.
— Ну как я тебе поверю? Кого ты обокрал?
— Могильщика.
— Бедняга…
— Ты шутишь? Он сам грабит мертвых.
— Что? Здесь, в Египте, мертвецов хоронят с деньгами?
— Нет, но с золотом. Посмотри, это же зуб!
Два часа спустя, когда я примерял на базаре новую одежду, чтобы проверить перед зеркалом, как она сидит, и понюхал ткань, я убедился, насколько справедлива поговорка: деньги не пахнут.
— Черный костюм, расстегнутая белая рубашка… Да ты не просто жиголо, ты профи!
Потом Буба отвел меня в людный квартал Каира и показал мне дверь под рубиново-сапфировыми неоновыми буквами вывески, гласившими: «Норá, дансинг».
— Вот. Спускаешься на танцпол, подходишь к барной стойке, облокачиваешься и ждешь, пока женщина предложит тебе выпить.
— Пойдем вместе.
— Ты шутишь? Меня не пустят. Это бар для зеленолицых.
Я колебался. Необычность ситуации внушала мне робость, и я пытался выиграть время.
— «Нора»… Странное название для дансинга, нет?
— Для женского — нормальное.
— Те, что входят, на вид немолоды.
— Размечтался, Саад, тут написано «дансинг», а не «рай»…
Он посмотрел на меня, вращая своими огромными глазами, где было больше белоснежной эмали, чем коричневой радужки.
— Струсил и сдулся?
Восьмидесятилетняя карлица, с веками, раскрашенными тушью и лазурью, с телом без талии и шеи, увенчанным всклокоченным рыжим париком, прошла перед нами, пошатываясь на острых шпильках. На пороге заведения она оглянулась и подмигнула мне, приглашая немедленно к ней присоединиться. Я застонал.
— Хуже, я и не надувался…
Буба схватился за ребра, чтобы не лопнуть от смеха. Его веселье помогло мне убедить себя, что все, что происходит, несерьезно, и я, набрав побольше воздуха, пересек улицу и вошел в «Нору».
Девица в гардеробе, костлявая и высокая, похожая на цаплю, без стеснения оглядела меня, определяя с точностью до сантиметра мои внешние параметры. Снисходительной гримасой она дала мне понять, что проверка прошла удовлетворительно, и указала на лестницу, по которой я должен был идти вниз.
