Стефани вспомнила недавнюю сцену и подтвердила:
— Да, понимает.
Карл выслушал эту новость и сделал свои выводы:
— Очень хорошо. Тогда пообещайте мне одну вещь, Стефани… Вы ведь мне не откажете?
— Нет.
— Наклонитесь поближе, эту просьбу я могу только прошептать вам на ухо, а заодно еще раз вдохну ваш аромат.
Стефани склонилась к обметанным губам Карла и внимательно выслушала его шепот. Едва он закончил, она воскликнула:
— Нет! Я не хочу! И не говорите мне об этом!
Но он настаивал. Она приблизила ухо к его губам и через некоторое время, со слезами на глазах, согласилась.
Бригада врачей начала решающую операцию. Стефани шагала взад-вперед перед дверями операционной и молилась, чтобы все обошлось, хотя и не слишком верила в успех. Вышел, потирая руки, профессор Бельфор, вид у него был довольный. Стефани обрадовалась этому знаку, дававшему ей повод надеяться.
Через четыре дня состояние Карла ухудшилось. Ночью он впал в кому, и к утру пятого дня врачи стали сомневаться, что его удастся вытащить. Стефани сжала зубы, запрятала подальше свое горе и вместе с другими медиками пыталась отогнать смерть, бродившую у дверей 221-й палаты.
К вечеру ее отправили с поручением в дальний корпус на другом конце парка.
Над головой сияло голубое весеннее небо, прохладное и безоблачное. Свежий воздух наполнил легкие. Птицы щебетали так, словно сообщали какую-то радостную весть.
Пробили часы на колокольне.
К Стефани возвратилась робкая надежда; она ускорила шаг, чтобы побыстрее вернуться в отделение реанимации.
Открыв дверь операционного блока, она почувствовала: что-то случилось.
В конце коридора хлопала дверь его палаты, сновали врачи.
Она побежала, шагнула внутрь.
Карл только что умер.
Она оперлась о стену и тихо сползла на пол. Так она сидела на корточках, молча, без единого стона или всхлипа, только глаза наполнялись слезами.
Остальные смотрели на нее неодобрительно: медикам не полагается давать волю эмоциям или надо искать другую работу.
В полном ступоре она вдруг вспомнила о том, что Карл говорил ей на ухо: она же обещала!
Стефани вскочила, быстрым шагом миновала коридор, на ходу вытирая глаза, спустилась на первый этаж в отделение скорой помощи и направилась к Рафаэлю, который курил вместе с другими санитарами.
— У тебя когда смена кончается?
— Через десять минут.
— Тогда давай выйдем вместе. И поехали к тебе.
Он обалдел и не знал, что ответить. Его замешательство ее обескуражило, но она настаивала:
— Сейчас или никогда!
— Конечно сейчас! — воскликнул Рафаэль, выбрасывая сигарету.
Он взял ее за руку, и они спустились в раздевалку. По дороге она почувствовала, что должна объяснить все это:
— Знаешь, я пришла за тобой, потому что… потому что…
— Я понял. Ты выздоровела?
— Точно. Я выздоровела.
Через час после смерти Карла Стефани, выполняя свое обещание, была в постели с Рафаэлем. Она предавалась любви безоглядно и раскованно. Рафаэль даже не заметил, что она девственница. И когда юноша обнимал ее, она обхватывала ногами бедра Рафаэля, но ее слова «я тебя люблю» были обращены только к Карлу.
Скверное чтение
Пер. Галина Соловьева
— Чтобы я читал романы? Да никогда!
Он жил в окружении тысяч книг, под которыми прогибались стеллажи, загромождавшие стены его темной квартиры с полу до потолка, и приходил в негодование при мысли, что кто-то мог подумать, будто он способен убивать время на чтение романов.
— Факты, только факты! Факты и их осмысление. Пока не исчерпана реальность, я ни единой секунды не потрачу на вымышленный мир.
К нему мало кто был вхож, поскольку Морис Плиссон не любил принимать гостей. Меж тем, когда время от времени кто-либо из учеников проявлял подлинную страсть к его предмету, Плиссон в конце учебного года даровал ему в качестве вознаграждения особую милость — возможность провести с преподавателем часок за кружкой пива со скудной закуской — угощение выставлялось на низком круглом столике в гостиной. И всякий раз пораженный обстановкой ученик, понурившись, сдвинув коленки, обегал взглядом ряды книг, убеждаясь в том, что все заполонили эссе, исследования, биографии, энциклопедии и не осталось даже щели, куда могла бы втиснуться беллетристика.
— Разве вам не нравятся романы, господин Плиссон?
— Это все равно что спросить, ценю ли я беспочвенные выдумки.
— До такой степени?
— Послушайте, мой юный друг, с тех пор как я полюбил историю, географию и право, я на протяжении сорока пяти лет, читая по нескольку томов в неделю, каждый раз узнаю нечто новое. Но что способны поведать мне романисты, отдающие предпочтение фантазии? Нет, вы объясните, что?! Если они сообщают о неких объективно существующих вещах, то мне это уже известно, а если выдумывают небылицы, так мне на это просто плевать.
— Но литература…
— Мне бы не хотелось ни поносить коллег, ни подрывать ваш энтузиазм; тем более что вы блестяще учитесь и способны поступить в Эколь нормаль. Однако если мне дозволено высказаться начистоту, то я бы заявил следующее: хватит пудрить нам мозги литературой! Чушь и пустословие!.. Чтение романов — типично женское занятие, к тому же вязание или плетение кружев приносят больше пользы. Писать романы — значит обращаться к лишенному творческого начала женскому полу, не более того, и жаждать одобрения этих особ. Вспомните, такой почтенный интеллектуал, как Поль Валери, отказывался писать тексты, начинавшиеся с фраз вроде «Маркиза выехала в пять часов». Как он был прав! И если он отказывался писать подобные вещи, то я отказываюсь их читать: «Маркиза выехала в пять часов»! Прежде всего, какая именно маркиза? Где она живет? Какая это эпоха? Кто может доказать, что в момент ее выезда было ровно пять часов, а не десять минут шестого или пять тридцать? Впрочем, что изменится оттого, что выезд совершится в десять утра или десять вечера, если это все равно неправда? Как видите, в романе царит произвол и бог весть что еще. Я человек серьезный. У меня нет ни сил, ни возможности, ни времени заниматься подобной чушью.
Доказательства казались оратору неопровержимыми, и в этом году, как и прежде, это вновь сработало: собеседнику было нечем крыть. Морис Плиссон вновь одержал верх.
Но если бы он мог проникнуть в мысли гостя, то был бы разочарован: сие молчание вовсе не означало победы. Юноша, смущенный безапелляционным тоном преподавателя, счел эту теорию недостаточно последовательной для человека мыслящего, он задавался вопросами: отчего тот дистанцируется от воображаемого мира и что побуждает его презирать искусство или чувства? А кроме того, его удивляло, что презрение по отношению к «женскому полу» исходит именно от «одинокого представителя мужского пола», поскольку в лицее было хорошо известно, что господин Плиссон — старый холостяк, закоренелый одиночка, которому так и не довелось обзавестись спутницей.
