На рассвете бригады пересекались в кафетерии: там за чашкой капучино, последней в это дежурство для одних и первой для других, ночная смена уступала место дневной. То был особый пограничный час в серо-голубых тонах, когда в корпусах еще стояла тишина, но вот-вот все должно было преобразиться; как раз хватало времени сделать несколько обжигающих глотков, перекинуться парой слов, и вот уже наступал день: скрип носилок, хлопанье дверей, топот, беготня на всех этажах, жужжание пылесосов на лестничной клетке, потом служащие бюро пропусков открывали свое окошечко у проходной. И коридоры наполнялись другими ритмами: сестры будили больных, измеряли им температуру, раздавали лекарства, слышалось позвякивание чашек и блюдец.
В семь тридцать свежая, бодрая и радостная Стефани влетела в палату Карла.
— Доброе утро!
— Как? Вы, Стефани, так рано? — удивился мужчина с повязкой на глазах.
— А вот так. Одна медсестра заболела; знаю, знаю, всегда кажется странным, что медсестра или врач тоже могут заболеть. Я вышла в ее смену.
— Ну а я выйду в свою: буду изображать больного. Кажется, у меня неплохо выходит.
— У вас выходит отлично.
— Увы…
— Я хотела только сказать, что вы никогда не жалуетесь.
— А что бы это изменило?
За окнами еще стоял утренний туман.
Стефани записала температуру, сменила капельницу, сделала ему укол. Потом просунула голову в дверь, чтобы позвать санитарку:
— Мадам Гомес, помогите мне вымыть больного.
Карл у нее за спиной бурно запротестовал:
— Вы не можете мне это навязывать!
— Что?
— Умывание.
Недоумевающая Стефани подошла ближе.
— А что такое?
Он морщился, раздосадованный, мотая головой из стороны в сторону, словно искал помощи:
— Я… Мне это не нравится!
— Да вы не волнуйтесь, я привыкла.
Когда вошла мадам Гомес, он замолчал.
Стефани, считая, что уговорила его, взяла губку и флакон жидкого мыла.
Откинув простыню, мадам Гомес выставила тело Карла на обозрение, и Стефани бросило и в жар и в холод сразу. Он был красив, весь целиком. Ничего не отталкивало ее в этом теле. И все волновало.
В результате аварии оно было парализовано, но выглядело здоровым.
Она отвела глаза. В первый раз за время работы ей пришло в голову, что она не имеет права смотреть на обнаженного мужчину без его согласия; жест мадам Гомес, безразличие, с которым она сдернула с его тела простыню, показалось ей жестокостью.
Откуда начать?
Все эти движения были у нее наработаны за сотни раз, но сейчас это был Карл, и она смутилась. Ей надо было прикасаться к его бедрам, туловищу, животу, плечам… Обычно она мыла пациентов, словно клеенку на столе протирала; с ним же все было по-другому, он ее зачаровывал. Без этой встречи в больнице ей бы никогда не увидеть его голым. Хотя он и наградил ее особым запахом, но в любовницы-то он бы ее не выбрал, ведь так?
Мадам Гомес без всяких колебаний принялась тереть со своей стороны.
Стефани не хотела, чтобы ее замешательство стало заметным, и тоже принялась за работу. Однако ее движения были нежнее, чем всегда, будто поглаживания.
«О чем ты только думаешь, идиотка! — одернула она себя. — Он же парализован. Парализован! Значит, он не чувствует твоей руки. Ущипнешь ты или погладишь, это не вызовет ровным счетом никакого эффекта».
Осмелев от этой мысли, она сосредоточилась на всяких мелочах и торопилась быстрее закончить, только по неосторожности взглянула на его лицо и заметила, что он сжал зубы, челюсти у него были сведены и подрагивали. Когда она протирала его шею, он еле слышно прошептал:
— Мне очень жаль.
Она почувствовала в этом шепоте такую тоску, что услала мадам Гомес разобраться с вызовом из 209-й палаты.
— А здесь я сама закончу, мадам Гомес, не беспокойтесь.
Как только они остались вдвоем, Стефани наклонилась и ласково спросила:
— Жаль? Почему?
— Мне очень жаль, — повторил он, мотая головой из стороны в сторону.
Она задумалась, о чем это он говорит, опустила глаза и поняла.
У него была эрекция.
Стефани не могла не восхититься его внушительным пенисом с тонкой кожей, который поднялся в ее честь и казался ей одновременно сильным и нежным; тут она вспомнила о работе, встряхнулась и сообразила, что должна успокоить Карла.
— Не волнуйтесь. Мы привыкли. Это автоматический рефлекс.
— Нет!
— Да-да, не тревожьтесь, я знаю, почему так происходит.
Он яростно воскликнул:
— Да нет же, вы не знаете! Ничего подобного! И не говорите чушь: автоматический рефлекс… Когда меня трогают ниже подбородка, я ничего не чувствую. Когда ваша напарница Антуанетта мной занимается, я не волнуюсь, мне не приходится сжимать зубы. Почему? Да потому, что у Антуанетты и мадам Гомес не такой запах, как у вас. Я пытался вас предупредить…
— Успокойтесь… это не имеет значения…
— Если это не имеет значения, то что тогда имеет? — Голос у него прервался.
— Не обращайте внимания, меня это не беспокоит, — соврала она.
— Вас это не беспокоит? Ну спасибо! Только сейчас понял, что теперь я просто калека.
Стефани заметила, что повязка у него на глазах промокла от слез. Ей хотелось прижать Карла к груди, утешить его, но она не имела права. Вдруг кто-то войдет: а тут голый пациент в объятиях медсестры, да еще в подобном состоянии… И потом, если она его окружит своим запахом, все станет только хуже.
— Что я наделала, господи, что же я наделала! — воскликнула она.
В Карле что-то изменилось. Его тело затряслось. Из горла раздался стон. Стефани хотела позвать на помощь и тут сообразила, что с ним.
— Вы… вы смеетесь?
Он кивнул, продолжая трястись от смеха.
Увидев, что, пока он смеется, эрекция спадает, Стефани успокоилась и тоже хихикнула за компанию.
Она прикрыла Карла простыней, села рядом и ждала, пока он переведет дух.
Когда он наконец отсмеялся, Стефани спросила:
— Что вас так развеселило?
— То, что вы кричали: «Что я наделала!» — а наделали вы то, что у меня случилась эрекция. Разве не дурацкая история?
Еще несколько секунд они хохотали как ненормальные.
— Теперь давайте серьезно. Больше, пожалуйста, меня не мучайте. Никаких умываний с вашим участием. Понятно?
— Понятно.
На самом деле Стефани было не совсем понятно; все, что она осознала, — это ее способность, новая и ошеломляющая способность вызывать у мужчины желание. Да не у какого попало! У этого мужчины, вот у этого мужчины, потрясающего, обвешанного женщинами, у мужчины, за которого дерутся невероятные любовницы! Это она-то, толстуха, уродина!
