Но теперь ничто не помешает ей сбить штукатурку.
Хвататься за молоток и лом в первые три дня пребывания дома она считала неприличным, да и, учитывая толпу посетителей, у нее на это не было времени. На четвертый день телефон и дверной колокольчик затихли, и Габриэлла решила, что удовлетворит любопытство, как только наведается в свой антикварный магазин (он находился неподалеку, в трехстах метрах).
При въезде в город выдержанная в строгом стиле вывеска с выпуклыми золотыми буквами «Г. и Г. де Сарла» сообщала о существовании антикварного магазина, в местном понимании, то есть такого магазина, где торговали и массивной мебелью — буфетами, столами, шкафами, предназначенными для меблировки просторных загородных домов, — и изящными вещицами — лампами, зеркалами, статуэтками, достойными украсить любой интерьер. Санлисские антиквары не отдавали предпочтения какому-то конкретному стилю и не чурались подделок, лишь бы им было не менее ста лет.
Служащие магазина доложили хозяйке о том, что было продано за время ее трагической поездки в Савойю, затем Габриэлла отправилась в кабинет бухгалтера. По окончании разговора она обошла магазин, где было полно местных сплетниц, — прознав о ее приходе, они слетелись со всех окрестных улочек поглазеть на «несчастную мадам Сарла».
Габриэлла вздрогнула, увидев среди них Полетту.
— Бедняжка моя! — вскричала Полетта. — Такая молодая и уже вдова!
Полетта безуспешно поискала пепельницу, с риском для линолеума затоптала окаймленный оранжевой помадой окурок зеленым каблуком, театрально раскинула руки и бросилась к Габриэлле:
— Милочка, так тяжело, что ты несчастна!
Габриэлла, содрогнувшись, дала себя обнять.
Кроме Полетты, она никого не боялась — так хорошо эта женщина умела читать правду в человеческих сердцах. Настойчивый взгляд ее выпученных глаз, словно лазер, проникал в мысли собеседника, а ядовитый язык мог навсегда разрушить самую безупречную репутацию.
Габриэлла чуть не подавилась жесткими, истощенными десятилетиями окраски и завивки желтыми волосами Полетты и наконец, почти совсем задохнувшись в дружеских объятиях, решилась взглянуть ей в лицо, щедро намазанное темным тональным кремом.
— Тебя допрашивали? Полиция, конечно, интересовалась, не ты ли его убила?
«Ну вот, — подумала Габриэлла, — она уже меня подозревает. И времени не теряет, напала сразу».
Она кивнула.
Полетта взвыла:
— Мерзавцы! Подвергнуть тебя этому! Тебя! Ты же была без ума от своего Габа, пресмыкалась перед ним! Безропотно исполняла все его желания! Поверить не могу! Сволочи! Да они все подлецы! Мне они знаешь что устроили? Когда мой средний, Ромуальд, был еще маленький, он упал в ванной, наставил себе синяков, и я пошла с ним к врачу. Так, представляешь, полицейские заявились прямо в больницу, чтобы выяснить, не я ли избила ребенка! Да-да! Сволокли меня в участок! Меня! И двое суток продержали в предвариловке. Я сама привела сына в больницу и оказалась виноватой! Свиньи! С тобой так же обошлись?
Габриэлла с облегчением поняла, что Полетта сочувствовала ей как жертве полицейского произвола и была далека от подозрений. Всякую женщину, подвергшуюся допросу, она считала невиновной и безоговорочно принимала ее сторону, поскольку сама прошла через это испытание.
— Да, и меня допрашивали в участке. В тот же вечер.
— Шакалы! И сколько времени ты там просидела?
— Несколько часов!
— Свора крысиная! Цыпленочек мой, какое унижение!
В порыве жалости и к себе самой, и к Габриэлле Полетта снова сдавила подругу в объятиях.
Успокоенная Габриэлла позволила ей поругаться вволю, а затем отправилась домой, чтобы заняться тайником Габа.
В полдень, прихватив инструменты, она поднялась на четвертый этаж и приступила к взлому. Деревянная планка отскочила, за ней обнаружилось углубление с четырьмя поставленными друг на друга ящичками.
Габриэлла перенесла их на журнальный столик. Пребывая в неведении относительно содержимого коробок, она узнала эти большие жестянки из-под сладостей; на поблекших от времени и сырости этикетках еще виднелись надписи: «Пирожные „Мадлены“», «Мятные леденцы», «Подушечки».
Она уже приподняла первую крышку, когда раздался звонок в дверь.
Не докончив дела, она заперла комнату, оставив ключ в замке, и спустилась на первый этаж, полная решимости поскорее спровадить помешавшего ей посетителя.
— Полиция, мадам! Мы можем войти?
На крыльце выстроились несколько мужчин с сурово сжатыми челюстями.
— Конечно входите. Что вам угодно?
— Вы Габриэлла де Сарла, супруга покойного Габриэля де Сарла?
— Да.
— Прошу следовать за нами.
— Зачем?
— Вас вызывают в комиссариат.
— Но о несчастном случае меня уже допрашивали ваши коллеги в Савойе.
— Речь больше не идет о несчастном случае, мадам. Вас подозревают в убийстве. Один пастух видел, как вы толкнули мужа в пропасть.
Через два часа после задержания Габриэлла уже не знала, кого ненавидит больше — комиссара полиции или своего адвоката. Возможно, комиссара она бы извинила… Он мучил ее по долгу службы, бесстрастно соблюдал правила и честно старался доказать, что она виновна. Адвокат же терзал ее, потому что хотел знать, виновна ли она. Но ему платили за веру, а не за уверенность. Габриэлла покупала его знание законов и судебной процедуры, его способность выстроить действенную систему защиты; ей было все равно, знает он правду или нет.
Оставшись наедине с клиенткой, мэтр Плиссье, сорокалетний представительный брюнет, наклонился к ней с важным видом и, понизив голос (так говорят бесстрашные ковбои в дублированных вестернах), произнес:
— Теперь, мадам Сарла, скажите мне правду. Только мне. Ваше признание не покинет этих стен. Вы столкнули вашего мужа?
— Зачем мне это было делать?
— Не отвечайте вопросом на вопрос. Вы его столкнули?
— Таков мой ответ: «Зачем мне это было делать?» Меня обвиняют в бессмысленном поступке. Я любила мужа. Мы счастливо прожили тридцать лет. Трое наших детей могут это подтвердить.
— Защита может сослаться на ревность.
— Ревность? В сорок восемь лет? После тридцати лет брака?
— Почему бы и нет?
— Если еще любишь в сорок восемь лет, то любовью ясной, гармоничной, безмятежной, спокойной, уравновешенной.
— Мадам Сарла, прекратите поучать меня, лучше откройте мне свои мысли. Возможно, вы ревновали.
— Смешно!
— Он вам изменял?
— Не пытайтесь его очернить!
— Кто наследует вашему мужу?
— Никто, у него ничего не было. Весь капитал принадлежит мне. К тому же, согласно брачному контракту, мы раздельно владеем имуществом.
