Через заросшие мхом отдушины уже просачивался бледный свет зари. Я подумал, что и мне полезно отдохнуть перед началом нового дня. Я направился к выходу.
— Я люблю тебя, Пилат.
Иоханан произнес эти слова, заметив, что я ухожу. Я не дал себя разжалобить.
— Я люблю тебя, Пилат.
Я повернулся к Иоханану. Мне хотелось осыпать его бранью, чтобы он замолчал.
— Перестань говорить как он!
— Он научил меня этому.
— Как ты можешь утверждать, что любишь меня? Я бросил тебя в тюрьму. Через несколько часов я передам тебя синедриону. Быть может, ты больше никогда не увидишь света нового дня. И ты утверждаешь, что любишь меня? Любить меня, того, кто приказал казнить твоего учителя!
— На кресте он просил, чтобы тебя простили.
— Меня?
— Тебя и всех остальных. Он прошептал: «Отец, простите им, ибо не ведают они, что творят».
Не соображая, что делаю, я бросился к решетке, схватил его и принялся с силой трясти:
— Только не меня, слышишь, не меня! Ты не можешь меня любить! Ты не можешь меня прощать! Я этого не хочу! И больше в тебе не нуждаюсь!
— Не проявляй столько гордыни. Иешуа любил тебя.
Это было уже слишком. Иоханан сидел в тюрьме, но угрожал мне. Он превратился в охотника, а я — в дичь, а потому я отступил в тень, чтобы укрыться от него и от его невыносимой доброты.
— Вы сумасшедшие! Вы все сумасшедшие! Кайафа прав: надо помешать вам мыслить, помешать вам говорить! Вас всех надо казнить!
— Разве желание любить постыдно?
— Да. И я не желаю такой любви. Я предпочитаю выбирать того, кто мне ее дарит. И того, кому я ее дарю. Любовь — это частные владения.
— Ты прав, Пилат. Что станет с нами, если мы все будем любить друг круга? Подумай об этом, Пилат, чем мы станем в мире всеобщей любви? Кем станет Пилат, римский прокуратор, который получил свое место благодаря завоеваниям, ненависти и презрению к другим? Кем станет Кайафа, первосвященник Храма, покупающий у тебя свою должность с помощью подарков и укрепляющий власть страхом, который внушает? Останутся ли евреи, греки, римляне в мире, где воцарится любовь? Останутся ли сильные и слабые, богатые и бедные, свободные люди и рабы? Ты прав, Пилат, что ощущаешь столь сильный страх: любовь уничтожит твой мир. Ты узришь Царство любви только на развалинах своего царства.
Могу ли признаться тебе, дорогой мой брат? Услышав такую безумную ересь, я бежал.
Я бежал из крепости Антония и вернулся к себе во дворец. Перепрыгивая через четыре ступени, я поднялся в нашу спальню и там, подобно кочевнику, увидевшему наконец колодец с водой, бросился на кровать, где спала Клавдия.
Она лежала на боку, и я прижался к ней. Я приласкал ее, чтобы разбудить. Увидев меня, она улыбнулась. Почти вскрикнула от радости:
— Пилат, я хотела тебе сказать…
Я использовал свои губы, чтобы не дать ей говорить. Меня переполняла нежность и какая-то дикая радость, желание обнимать, ласкать, обладать телом жены. Мы катались по постели. Она пыталась что-то сказать, но рот мой мешал ей. Наконец она покорилась, мы слились в объятиях и долго и яростно занимались любовью.
Такая горячка, казалось, впервые охватила нас. Было нечто необычное в наших объятиях, быть может, ярость, некое нетерпение хищников.
И только когда наслаждение разъединило нас и мы оторвались друг от друга, Клавдия немного выждала и села передо мной:
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто очень важное.
— То, что ты меня любишь, Клавдия?
— Это я уже тебе говорила.
— Да.
— И ты мне ответил.
— Да.
Мы снова поцеловались.
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто невероятное, ошеломительное…
Она замолчала, и я подбодрил ее поцелуем в шею.
— Итак?
— Сегодня ночью я видела Иешуа. Он явился мне. Он воскрес.
Пилат своему дорогому Титу
Как я закончил вчерашнее письмо?
Уже не помню.
Мысли с трудом копошатся в моей голове.
Факты сильнее любой логики. Факты бешено несутся вперед. Они сворачивают на неведомые пути. Они уходят в пустыню. Клавдия уверяет меня, что их, эти факты, надо отслеживать и по ним воссоздавать мысль. Я не в силах делать это. Слабость ли это? Я не могу отбросить здравый смысл, я цепляюсь за альтернативу, которая требует, либо он действительно мертв, либо действительно жив, но ни то и другое вместе. В эти последние дни, как ты мог прочесть, я прибегал к хитростям рассуждения, чтобы сохранить веру… в рассуждение. И каждый раз меня опровергали. Каждый раз я получал пощечину от реальности, от реальности упрямой, абсурдной, невозможной, немыслимой, неприемлемой, повторяющейся, упорной, ужасающей, ошеломляющей.
Не только Клавдия видела Иешуа в то время, как я держал его двойника в темнице Антониевой башни. В ту же ночь Иешуа явился своей матери, потом Хузе, управителю Ирода. И каждому он объявлял «Радостную Весть».
Я не понимаю, что это за радостная весть. Вначале я решил, что речь идет о его воскрешении, ибо, наверное, приятно вернуться из страны мертвых. Но Клавдия уверила меня, что нельзя соглашаться со столь эгоистичным и личным толкованием. Иешуа жил не ради себя. И умер не ради себя. А потому и вернулся не ради себя.
Иешуа принес весть, касающуюся всех людей. И это тем более очевидно, что он решил явиться ей, римлянке. Но она, несмотря на его выбор, еще не в силах оценить смысл этого явления. Она уверена, что с его стороны будут и иные знаки…
Представь себе мое положение… Я могу поставить под сомнение любые свидетельства, но не свидетельство Клавдии Прокулы. Я могу заткнуть уши и не слушать ничьих рассказов, ничьих жалоб, ничьих утверждений, ничьих обвинений, ничьих опровержений, если только они не исходят от Клавдии Прокулы. Я даже начинаю подозревать, что Иешуа нарочно явился моей супруге. Своим явлением он решил добраться до меня, убедить. Но в чем? Почему он идет на такой риск? Что он хочет мне сказать?
Зачем одновременно показываться и прятаться? Зачем это переплетение присутствия и отсутствия? Как бы поступил я, будь, как он, несправедливо осужден и чудом восстав из мертвых? Либо бежал за границу, чтобы скрыться от палачей и не попасть в их руки. Либо воспользовался чудом, открыто показываясь всем, ибо меня защищала бы репутация неуязвимости. И мое поведение было бы однозначным. Либо исчезнуть. Либо явиться всем. Но Иешуа действует против любой логики. Он хитрит, идет кружным путем, выбивает противников из седла, окружает себя тайной.
Как я могу преследовать и искать противника, чьих поступков не понимаю?
Я пытался допросить Клавдию, пытался добиться от нее объяснения. Но Клавдия, столь же обескураженная, как и я, хотя и по другим причинам, тоже не в силах разобраться в намерениях назаретянина.
