Подошел невозмутимый Кторов. Вокруг тут же собрался народ. Раздались восторженные аплодисменты, которые были неприятны Ожогину, как будто делали что-то очень личное, принадлежащее только ему, всеобщим достоянием. Мужчины блестели глазами.
— Браво, Кторов! Отменный трюк! Где вы взяли эту чудную мартышку?
Ожогин поспешно выбрался из толпы. Отвернувшись к окну, чтобы никого не видеть, он глядел на синий шар, застрявший в береговой гальке и так и не достигший воды. Кто-то тронул его за рукав. Он обернулся. Золотое сияние вспыхнуло и разлилось вокруг ровным сильным светом. Она стояла перед ним, облаченная, как и положено эльфам, в причудливый переливчатый камзольчик и забавную островерхую шапочку с маленьким колокольчиком.
— Александр Федорович! Здравствуйте! Вы меня не узнали? — она протянула обе руки, схватила его руку и затрясла. — Ленни. Ленни Оффеншталь.
— Ленни… — бормотал вконец потерявшийся Ожогин. На лице его блуждало беспомощное, трогательное и податливое выражение, какое бывает у очень близоруких людей, когда они снимают очки. — Вы как здесь? Откуда? — бормотал он.
— Меня Кторов позвал. Мы с ним познакомились в парке. Я там делаю фото. «Моментальная фотография». Не видели?
— Да… Нет… Я в парке редко… Работа…
— Приходите, я вас сфотографирую, — просто сказала она. — Я ведь теперь здесь живу, месяца два как. Не знаю, впрочем, надолго ли.
На него напала паника: надолго ли? Он почувствовал, как от страха похолодели руки и затошнило. Лицо покрылось испариной. Между тем она продолжала болтать, не замечая его изменившегося лица:
— Хороший трюк мы придумали с Кторовым? Я целую неделю репетировала. Знаете, как трудно стоять на шаре! А Кторов гений! — заговорщицким шепотом произнесла она, сделав большие глаза и почти вплотную приблизившись к нему.
Ожогин непроизвольно обернулся на гостей, по-прежнему толпившихся вокруг Кторова. Кторов смотрел на Ленни и улыбался. Его всегда неподвижное, отвыкшее от усилий мимики, ничего не выражающее лицо было расслаблено, как распустившийся по сковородке желток. Ожогин взглянул на Ленни. Та тоже улыбалась Кторову. Ее улыбка, словно неопровержимое свидетельство преступления, поразила Ожогина. «Так вот в чем дело, — подумал он. — Познакомились в парке… Ну как же… Конечно… Где же еще знакомиться? Печальный клоун и веселый эльф… Почему я сразу не догадался?»
— Мне пора, — сухо сказал он, не извинившись и не объяснившись, и быстро вышел из зала, оставив Ленни с недоумением и обидой, написанными на ее подвижном лице.
Глава II. Прогулка по Новому Парадизу
В Ялту Ленни попала с компанией молоденьких актеров, которых встретила в симферопольской гостинице наутро после приезда. Они шушукались, кривлялись, а на самом деле просто нервничали перед пробами и все причитали: «Русский Холливуд! Русский Холливуд!» У них было арендовано авто до Ялты, и Ленни поехала с ними. Знали бы детки, чем набиты ее шляпные коробки! Но Ленни решила не афишировать свои занятия. Она усмехнулась, поймав себя на слове «детки» — ведь эти театральные воробьишки младше ее года на три-четыре.
Всю дорогу она молчала, а в Ялте попросила остановить машину у первой же гостиницы на прибрежной линии. Там и заночевала. Наутро, проверив финансовые запасы, выяснила, что на двух счетах кое-что осталось, но не столько, чтобы усесться в деревянном креслице на набережной, смотреть на синюю скатерку моря и не приподнимать попку. Лизхен порывалась приехать в Ялту, распустить над Ленни крылья, снять дачу, нанять врачей, лечить, спасать, обволакивать, успокаивать, увозить в Швейцарию и там опять лечить, спасать, обволакивать. Но и ей, и родителям были отбиты телеграммы с одинаковым текстом: «Совсем не волноваться тчк Ждать новостей тчк». Лизхен покудахтала, покудахтала и сдалась.
Из газет Ленни узнавала о «деле Неточки», как она про себя называла то, что случилось в Харькове. На следующий день после ее бегства за Неточной приехали родственники из Москвы и увезли его — упирающегося — домой. В Москве Неточку быстро освидетельствовали и признали невменяемым. Дело прекратили. Лилия, Михеев и Колбридж были отпущены из Харькова. Оборудование и киножурналы отдали. Шумиха вокруг несостоявшегося покушения постепенно стихала. Евграф Анатольев слал телеграммы, где настоятельно рекомендовал Ленни оставаться пока в Ялте. Ленни не понимала почему, но в конце концов догадалась: он хотел потихоньку свернуть проект, чтобы его имя больше не ассоциировалось с автоколонной, и боялся, что Ленни с ее непомерным и уже нежелательным энтузиазмом начнет наскакивать, требуя продолжения пробега, не дай бог примется за монтаж фильмы по горячим следам, начнет показывать ее где ни попадя и снова всколыхнет интерес к этому сомнительному дельцу. Интереса Анатольев к своей персоне хотел, а нездорового интереса — не очень.
Недели через три после ее приезда в Ялту объявился Колбридж. Как и было договорено, он дал объявление в газету «Раннее утро». Текст они придумали, когда Колбридж приходил к Ленни в больницу: «Предлагаем синематографические портреты детских утренников». И телефон. И хоть конспирация была уже не нужна — Ленни усмехнулась, прочитав объявление, — она позвонила по указанному телефону, и сердце у нее сжалось, когда телефонные провода донесли до ее уха дребезжащее английское воркование Колбриджа: «Все нормально, милый командир. Машины выпустили, до Москвы добрались без приключений, сдали оборудование в контору, Михеев сбежал из-под венца, Лилия вернулась на студию, а господин Анатольев укатил в Италию. Поеду и я съезжу на родину, милый командир…» Связь прервалась. Ленни засопела, сдерживая слезы: промчалась киноавтоколонна и только дымок повис над пыльной дорогой, да и его развеет ветер через минуту.
«Здрасьте вам — нюни!» — сказала ей пожилая телефонистка, принимая трубку аппарата. Ленни улыбнулась и покачала головой. Нет уж, не нюни.
Прожив несколько дней в гостинице, Ленни одним звонким утром набрела на крошечный беленький домик в кустах акаций и жасмина и едва только подумала, что хорошо бы укрыться за его синими ставенками, как увидела на калитке объявление: «Сдается комната». В эту комнату с чужими фотографиями на стенах, глядящую на море с высокого взгорья, она и въехала с двумя шляпными коробками и дорожным мешком, в нем кроме нехитрых вещичек лежал маленький фотоаппарат. Ленни гладила его как котенка: это было все, что осталось от проскользнувшего сквозь пальцы прошлого, от московского круженья из кадра в кадр, с общего плана на крупный — круженья, в которое ее привез когда-то расписной трамвай.
Пришла телеграмма от Лизхен с вопросом, на какой адрес переслать письмо от Эйсбара. «Пусть лежит», — написала Ленни в ответ.
В домике Ленни жилось хорошо. Хозяйкина кухарка кормила ее по утрам творожниками. Дворик благоухал медовыми ароматами. Плечо почти не болело. Она бродила с фотоаппаратом по округе, забредая иногда в городской парк, где неожиданно нашла себе дело. В парке — платаны, розарий, женские шляпы, мужские трости, детский гомон — она наткнулась на фотобудку и предложила владельцу, старенькому поляку Лурье, открыть салон моментальной фотографии.
