Жоринька взбежал по изогнутой мраморной лестнице конторы Студёнкина, рывком распахнул дверь, ворвался в кабинет, не спросясь, опустился в глубокое кожаное кресло и закинул ногу на ногу. Студёнкин поморщился.
— Ну и что это значит, дорогой мой Владимир Никитич? — по инерции гекзаметром вопросил Жоринька.
— Вы о чем? — Студёнкин сделал удивленное лицо.
— Где гонорар за «Печальные грезы»? — Жоринька перешел на нормальный язык.
— Будет гонорар, будет. К сожалению, не в том объеме, на который мы рассчитывали. Сборы, милый Жорж, весьма подкачали, — заторопился Студёнкин, заметив, как дернулся Жоринька. — Все идут на вашу «Защиту Зимнего». Истории любви стали неинтересны.
— Не верю вам ни на грош, старый вы лис. А что с контрактом на «Безвинную жертву страсти роковой»? Помнится, мы с вами говорили о нем чуть ли не весной.
— Как не помнить. Поймите и меня, Жорж. Весной вы сидите в Петербурге, потом возвращаетесь с, извините, черт знает чем на голове. Как вас снимать, если у вас голова, как после тифа? Все лето отращиваете волосы, а осенью у вас, видите ли, премьера и опять — под скобку. Вот и пришлось…
— Милославский? — прошипел Жоринька.
— Милославский, — удрученно вздохнул Студёнкин, разведя руками.
— А вы негодяй, любезный Владимир Никитич. Слово свое не держите! — Жоринька в ярости вскочил и занес было кулак, чтобы ударить Студёнкина, но только рассек воздух, выругался и выбежал из кабинета.
…У входа в кинотеатр «Арс», на стене которого красовался плакат с перерисованной грубыми мазками фотографией Ленни: Александриди-«ворон» на крыше, — их уже ждала директриса. Ленни увидела остановившийся взгляд зверька и инстинктивно прижалась к Эйсбару.
— Пожалуйста, прямо на сцену! А где господин Александриди? Какая жалость! Тут столько специальных гостей! — охала директриса. — Госпожа Оффеншталь? — Она смерила Ленни плачущим взглядом: слабая замена! — Известный художник фотографии? Единственный хроникер, допущенный к съемкам? — повторяла она слова Эйсбара.
Зал. Опять полный. Лампы ударили Ленни в глаза — она никогда не бывала раньше в лучах рампы: оказывается, все растворяется тут, на сцене, в этих лучах. Директриса вещала, выйдя на край подмостков. Что именно она говорила, было непонятно, но голос ее плыл над залом, как густой дым. Потом вперед шагнул Эйсбар и молча поклонился. То же самое сделала и Ленни. Потом они прошли коридорами и оказались в ложе. Бархат, кресла, диван, портьеры. Дверь закрылась снаружи, они остались одни. Эйсбар достал коробку с папиросами.
— Лисица разрешила здесь курить.
Язычок пламени от спички мигнул в темноте, поднялся занавес, и светлеющий экран осветил тлеющий край папиросы, жесткую линию губ. Фильма началась.
Ленни устроилась в кресле, а Эйсбар полуприлег на диване. Тапер лихо бил по клавишам. Впрочем, как и на предыдущем сеансе, очень неплохой пианист — в сопровождении оркестра дали только несколько сеансов, но было сделано переложение для рояля, которое нравилось музыкантам, в том числе отменным солистам. «Надо подойти после окончания и поблагодарить его», — подумал Эйсбар.
Он переводил взгляд с экрана на серьезное лицо Ленни. По нему пробегали тени то восхищения, то удивления, то оно застывало в попытке скрыть неприязнь, и холодная гримаса держалась несколько минут, пока не таяла в мечтательном, отчасти завистливом прищуре. Он перетянул ее к себе на диван.
— Вы что? Не отвлекайте… — прошептала она, но сразу пригрелась, облокотившись на него.
По экрану плыл дирижабль и тянул за собой императорский стяг. Его струящийся шелк заполнил весь экран. Кто-то в зале зааплодировал. Ленни владело смешанное чувство. Уже не первый раз по ходу фильмы ей казалось: не слишком ли вычурна эта прогосударственная тема, не слишком ли назойлива, какими задавленными выглядят на экране люди? Пешки — в тех ли руках или в этих? Что-то отталкивало ее, но что — она пока не могла объяснить. Однако то, что она видела, отличалось от всего, что когда-либо появлялось перед ней на экране. Как детские рисунки отличаются от грандиозных ренессансных полотен — высокопарно, но иначе не скажешь. Она повернула голову и посмотрела на Эйсбара, пытаясь увидеть в нем нечто, напрямую соответствующее происходящему. Скрытую неистовую религиозность? И это религия, которую он сам же создает? Она рассматривала его лицо, ища объяснение спокойной жестокости, которая исходила от экрана, а он прикрыл глаза и следил за действием по одному ему ведомому отблеску теней да перестуку фортепианных клавиш.
Руки его давно ласкали Ленни, поначалу едва касаясь, не торопясь, задумчиво. Будто и не призывая ни к чему, но и не отступая. Пошли сцены с комиссаром в кожаном обмундировании на питерских крышах. «До чего же хорош стриженый Жоринька, совсем другой в этой роли, — подумала Ленни. — Никакой слащавости, а смотрит как гипнотизер». Она повернулась к Эйсбару, а он приподнял ее, привлек к себе и закрыл от нее экран поцелуем.
— Подождите, так нельзя… — выдохнула она.
Он отпустил, прошептав:
— Там был повтор монтажной фразы. Впрочем, могу попросить механика повторить. Хорошо, сильно отвлекать не буду, только чуть-чуть… — Он уже разобрался в ее белье, юбке и… и ей пришлось напрячь шею и упереться в диван, чтобы экран не качался вместе с ней. Не слишком ли, Эйсбар? Но как с ним спорить? И зачем? На экране стыл воздух над крышей Зимнего дворца, медные девы скорбно взирали сверху на толпу. Эйсбар не торопясь гнал свое желание, придерживая удобное тельце Ленни, и смотрел, как «ворон»-Александриди насмешливо вышагивает по краю крыши Синода — все дальше от коней, к углу здания, к Неве. Он прижал к себе Ленни сильнее.
Разговор со зрителями после окончания фильма был крайне лаконичный — Эйсбар сослался На усталость. Решили ехать в мастерскую и там перекусить — заказать что-нибудь из соседнего ресторана.
Пошел снег — такими крупными хлопьями, что, казалось, с неба спускаются невиданные насекомые, левитируют, заглядывая в окно, и дальше плывут в воздухе по своим делам.
В мастерской было тепло и покойно. Притихли эйсбаровские черновики, на которых кривлялись его остроугольные рисунки; застыли на давно открытых страницах фолианты по истории мировой живописи и заснула в пыли Венера на старой мятой фотографии. Среди хлама на большом письменном столе возвышалась уже горка чистых листов бумаги, поглядывая на мусор с очевидным высокомерием нового дела, ради которого забудут старое. Отблески огоньков, прыгающих в печке, бегали по шелковой драпировке ширмы. Было хорошо. Ленни устроилась на краю широкого дивана, высвободив себе место между книжками, и поедала n-ную баранью котлетку.
Закончив с котлетами, Ленни деловито принялась за сыр. Все ее тело чувствовало, что наконец-то — вот только что! — она выздоравливает! И наконец-то их двусмысленная, какая-то полуподвальная любовь с Эйсбаром становится ясной, простой для жизни. Такой веселой и теплой она и начиналась.
Эйсбар валялся рядом, у стенки, меланхолично перебирая фотографии Ленни, которые та захватила с собой. Это были снимки, сделанные на съемочной площадке «Защиты…». Взгляд Эйсбара рассеянно перескакивал с одной фотографии на другую, как мячик: скок! скок! Впервые за много месяцев он чувствовал умиротворение. Расслабленность, которая зиждется на знании масштаба своей силы. Они не заметили, как перешли на «ты». Они были спокойны и счастливы. Каждый — своим.
