Альпинисты закрепили их на верхней доступной точке шпиля. Эйсбар рассматривал шеренгу скульптур — скорбных дев — на парапете кровли Зимнего дворца. И…
— Я понял, Гесс! Я знаю наш ключевой кадр! — закричал Эйсбар. — Питерские скульптуры тоже должны стоять в оцеплении, как шеренги солдат! Фигур на парапете Зимнего, конечно, не хватит. Закажем копии — несколько сотен! Скульптурные аллегории — огонь, вода, земля, воздух! Ты слышишь, Андрей?
Гесс кивнул и, не отпуская веревки, повел головой в сторону сгущающихся облаков. По его губам Эйсбар прочел: «Не начинается ли ветер?» И тут же ударил порыв. Эйсбара отбросило от шпиля на несколько метров. Он не успел еще понять, что случилось, а его на огромной скорости уже несло обратно. Яростно вцепившись в веревку, он пытался затормозить движение, но металлический остов Адмиралтейской иглы неуклонно приближался. Деваться было некуда. Панорама города мчалась за ним. Сейчас его расплющит о шпиль и… «Вот и славный финал, — мелькнуло у него в голове. — Вот и монтаж аттракционов». Цирк Эйсбар не любил и успел подумать, как глупо погибать в облике воздушного гимнаста — дешевый фарс! В шквале ужаса замелькала нарезка кадров: его тело на мостовой, кричащий рот старухи, около которой он упал, алая икра вываливается из горячего блина… Он широко открыл глаза и неотрывно глядел на ослепительное золотое сияние, которое надвигалось на него. Вдруг он почувствовал, как чьи-то руки подхватили его. Дьявольский полет остановился. Альпинист крепко держал его, беспомощно повисшего в полуметре от шпиля. Второй горный акробат уже пристегнул к себе оператора и помогал спускаться.
К машине шли на ватных ногах. Долго молчали, курили. У Гесса сильно дрожали руки. Эйсбар был внешне невозмутим, и только по коротким быстрым затяжкам можно было судить о степени волнения.
— Копии скульптур надо делать из папье-маше и из гипса. Когда они станут взрываться одна за другой, будет фактурно, — были его первые слова.
— Сколько? — Метелица достал блокнот и карандаш.
— Не меньше тысячи.
Гесс смотрел в окно. По тротуарам фланировали горожане, и то, что они такие разные, такие живые, сделанные из теплой человеческой плоти и ничего общего не имеющие с обезличенными черными точками, каковыми казались сверху, так вот, это скопление разнообразного живого почему-то было очень приятно Гессу. Ужас отступал.
— Куда теперь? На Ростральную колонну? — сказали они с Эйсбаром хором, повернувшись друг к другу.
…Прошло несколько недель. К апрелю съемки вошли в колею, а Эйсбар — во вкус. Почти все его идеи находили одобрительный отклик у Долгорукого. Собирались снимать одну из ключевых сцен: многотысячную разгоряченную толпу. Изобразить ее вызвались рабочие Путиловского, ведомые директором самодеятельного театра, который уже несколько лет бузотерствовал, по выражению директора, при заводе. Оплату массовке — так стали называть непрофессиональных участников кинодейства — директор выбил приличную, чем гордился. Эйсбар решил сам посмотреть и отобрать первую сотню — лица, которые будут появляться на крупном и среднем планах.
Рабочий люд клубился в темном коридоре съемочного ателье, заняв кресла и диваны, расположившись на полу, покуривая, пересмеиваясь, переругиваясь, жуя пирожки и ситники и попивая чай из оловянных кружек, который разносили быстрые помощники.
— Слушайте, Метелица, поставьте там пару ламп, чтобы можно было разглядеть лица, — сказал Эйсбар незаменимой и безотказной марионетке.
— Yes. — Тот присел в полупоклоне. Изъяснялся он теперь на английский манер: в буфетной Метелица пустил сплетню о том, что после феноменального успеха будущей фильмы не только в пределах империи, но и на европейских и американских землях, он двинется в Холливуд. — Прикажете передать ваши рисунки ассистенту для отбора? Номер завтрашней сцены могу уточнить?
Эйсбар неопределенно махнул рукой — не до рисунков! Метелица ловко повернулся на пятках, подмигнул сам себе и через секунду его фальцетный голос слышался в коридорах.
Надвинув на глаза кепку, подхваченную в реквизиторской, Эйсбар двинулся на разведку. Обычно режиссеры смотрели массовку поверхностным взглядом, в общем и целом — соответствуют ли костюмы эпохе, достаточное ли количество народу пригнали на площадку. Но Эйсбара интересовали лица и дух толпы, разница между ее расслабленным состоянием и напряжением, которое должно бить с экрана. Как генерал, что обходит караул, тыча пальцем в плохо начищенные пуговицы, он пройтись успеет. Теперь же он пробирался через тела — пахло потом и вяленым мясом.
— …как скажут на первый и второй рассчитаться и в матюгальник начнут вопить: «Четные — бегут! Нечетные — падают!», притворяйся нечетным, — наставлял старикашка с окладистой бородой юношу с хорошим квадратным подбородком. — Легче лежать, чем бегать. Пусть дураки бегают за те же деньги, — подбородок охотно кивал, Эйсбар приостановился около лампы, делая вид, что поправляет проводку. Юноша с подбородком неплох. Вытащить его на первый план в покушении на гимназистку.
Между тем старичок продолжал:
— В аппарат не пялься, прячь лицо, но незаметно. Примелькается рожа, больше не возьмут. А ежели пиротехники туману напустят, за туман держись. Опять-таки хорошо пролезть в фон — это когда за головой главного артиста. Фон они повторять любят — глядишь, опять вызовут, ежели артист что напортачил. Тут, как в любом другом деле, нужна сноровка. Откуда будешь?
— Из-под Орла, — ответил басок.
— А по фамилии?
— Панкратов.
— Меня держись, Панкратов, я съемками уж какой год промышляю.
Следующим персонажем, замеченным Эйсбаром, была свернувшаяся в рогалик старуха. То, что она жива, следовало только из искрометного мельканья спиц в руках. «Старуха — натуральная убийца, лучше не загримируешь», — рассмеялся про себя Эйсбар и вернулся в кабинет. Пусть все-таки лица отберет ассистент. В ассистенты он взял паренька, который снимал у Студёнкина фильмы про ковбоев: крупные планы копыт, потная грива, лошадиный глаз. И хорошая жесткость в съемках.
На следующий день пошел дождь со снегом, с Невы задул колкий ветер, и все шло к тому, чтобы отменять съемку. Однако фабричные с утра были рассредоточены в переулках вокруг Зимнего дворца и ждали команды. Над камерой и прочим хозяйством Гесса — его бивуак расположился на крыше новенького десятиэтажного доходного дома купца Садовникова — натянули тент. Гесс то и дело выбегал из-под него — на крыше предусмотрительно выложили из досок площадку, — смотрел в небо, стряхивал с носа и очков капли, возвращался под тент и записывал что-то в свой дневник.
— Через полчаса сможем снимать, — сказал он Эйсбару, закончив чертить какой-то график. — Персепитация… — он опять вышел под дождь и пощупал его пальцами, будто это не хлябь, а мягкая ткань. — Персепитация вот-вот закончится, поверь мне.
— Я пока спущусь вниз.
Около лифта на первом этаже Эйсбара поджидал человек с зонтом. Открыв зонт и держа высоко над головой Эйсбара, человек пошел за ним по улице, пытаясь попасть в его широкий шаг и держась несколько сзади. Эйсбар хотел было пробормотать: «Я сам», — но… но он уже слегка привык к комфорту, которым его окружала контора Долгорукого. Зонт был большой, и, казалось, от дождя Эйсбара отделяет невидимая стена.
