В жужжанье голосов, взлетающих к высокому потолку, явственно слышались слова «бедняжка Лара», «пожар», «эксперименты», «лицо». Иногда фраза или две вдруг непредусмотрительно выскакивали из общего гула и повисали в воздухе, оставляя ощущение правдивой бестактности. Одна дама вскрикнула на весь зал резким птичьим голосом: «Говорят, у нее сгорели все волосы!» А из группки солидных господ вдруг послышалось: «Да-a, уверяю вас, это конец Ожогина». В углу кудрявый поэт-символист, сорокалетний мальчик, поднимал бокал «За Прекрасную Даму!», подразумевая конечно же бедняжку Лару.
Чардынин в мешковатом смокинге, взятом напрокат в театральных мастерских, с бокалом нетронутого шампанского, с несчастным лицом метался от группки к группке, что-то бормоча, как будто оправдывался. Ему снисходительно улыбались, похлопывали по плечу, пожимали руку, выражали соболезнования, но все — и сам Чардынин в первую очередь — понимали, что его метания и оправдания только усугубляют ситуацию. Ситуация же была яснее ясного: нынешний вечер означал прощание Лары Рай с синематографом.
Когда же Чардынин вконец отчаялся, ему на помощь неожиданно пришла мадам Марилиз Д’Орлиак.
Неутомимая жрица танца впорхнула в залу под руку с Вольдемаром — босоногая, несмотря на майский вечерний холодок, в небесного цвета платье с низкой талией, отороченном кипенно-белыми кружевами и расшитом по лифу крупными жемчужинами. А вслед за ней — вот диво! — впорхнула звезда Большого балета, всемирно известная балерина Алла Варсавина точно в таком же платье. Плотный вздох: «Ах!» — прокатился по залу, и толпа отхлынула от двух героинь завтрашних репортажей. Всем была известна взаимная ненависть мадам Марилиз и Варсавиной. Первая высказывалась в том смысле, что «искусство балета устарело еще в позапрошлом веке». А вторая, намекая на соперницу, говорила, что «современный танец — набор бессмысленных неэстетичных движений, призванных замаскировать неумение танцевать». И вот они в перекрестье безжалостных глаз выставлены напоказ. Глаза их сужаются. Мадам Марилиз сжимает кулаки. У Варсавиной, как у кошки, выгибается спина. Электричество бьет между ними почти видимыми разрядами. Они готовы броситься друг на друга, вцепиться в волосы, расцарапать щеки, выцарапать глаза.
Но толпа выдыхает и смыкается вокруг мадам Марилиз и Варсавиной. Инцидент исчерпан. Завтра в известном модном доме, что на Кузнецком Мосту, разразится большой скандал.
Ожогин, прячась за театральной тумбой недалеко от входа, смотрит, как публика стекается к «Элизиуму». Днем, после ухода Чардынина из больницы, он, как обычно сгорбившись, какое-то время сидел еще подле Лары, но с наступлением вечера стал волноваться. Беспокойство выражалось в нервном постукивании ногой об пол. Нынешняя премьера была самой роскошной, самой дорогостоящей и долгожданной в карьере Ожогина. В «Веронских любовников» вгрохали кучу денег. Ожидались небывалые прибыли. Ни в Москве, ни в Петербурге премьер такого масштаба еще не устраивали. Ожогин был первым на стезе устройства блистательных рекламных балов. К тому же для Лары роль Юлии в определенном смысле была прощальной. Лара расставалась с амплуа юных девушек, переходила в другую возрастную категорию. Отныне ей уготовано было Ожогиным изображать женщин-искусительниц, женщин-вамп — опытных, коварных, обольстительных. Все эти планы проф-переориентации существовали всего неделю назад, до пожара на кинофабрике.
И было еще одно, что знал только Вася: во время войны Ожогин купил земли в Крыму под гигантский фильмовый завод. На морских берегах, там, где солнце редко прячется за тучи. В Америке уже поднялись студии на океанском побережье, и Ожогин хотел иметь первенство в России. Ездил в Крым, дышал запахами тамошней розовой травы. Понимал: надо выходить из павильонов, пора пускать воздух на экран, ведь появится же рано или поздно цветная кинопленка, как у художников… как-то научатся ее раскрашивать…
Ожогин вспомнил, как волновался, когда зрел большевистский заговор — эти кокаинисты, поднявшие за собой морок неумытой толпы, жадной, тяжелой… Он знал: кокаинисты захотят, чтобы зрители смотрели другие фильмы. Вспомнил, как начинал паковать пленки в металлические круглые банки, как боялся, что однажды бессонным утром узнает, что смыли эмульсию с «Рабыни Персии» и «Растаявшей любви». Ничего бы не осталось! Ни поворота головы, ни взмаха ресниц! Лишь пустая пленка, которую покроют новым эмульсионным слоем, и все будет забыто, все, чем он жил… чем они жили… Его ждет розовый Крым…
Крым… Какой Крым? Разве мог он сейчас думать о Крыме? Сейчас никаких планов не было и быть не могло. Сейчас жизнь Лары была важнее премьер.
И все-таки Ожогин волновался, все громче стучал ногой. Наконец не выдержал, вскочил, положил горячую ладонь на недвижную руку Лары, быстро, будто извиняясь, пробормотал:
— Я на часок, милая. Надо же посмотреть, как там…
Выбежал из палаты, пожал руку врачу, прыгнул в машину и погнал в Кривоколенный. Дома переоделся во фрачную пару и поехал к «Элизиуму».
Подъехав, Ожогин повернул за угол и там, в переулке, остановил машину, желая скрыться от любопытных глаз: этот василькового цвета механизм москвичи обычно встречали почти как появление на улице кого-нибудь из членов царской фамилии. Но сегодня было на удивление тихо — в переулке никого, да и на обычно шумной улице тоже. Будто все дома, весь квартал, весь город были нынче в театре, в душноватом зале «Элизиума».
Он вышел из авто, дошел до угла переулка, прислонился к стене дома и стал задумчиво смотреть на фасад кинотеатра, будто спрашивая себя: «А что я тут делаю?» Он уже понимал, что не войдет в эту реку, не будет ловить сочувствующие взгляды и ощущать спиной злорадные улыбки, не будет отвечать на бестактные вопросы о здоровье «нашей драгоценной Ларочки» и делать вид, что весел и бодр. Он не даст повода праздной блестящей толпе позлословить на свой и Ларин счет. ОН НИКОГО НЕ ХОЧЕТ ВИДЕТЬ!
Время катилось медленно, но Ожогин по-прежнему стоял и ждал неизвестно чего.
Прошло полчаса, час. Скоро люди начнут выходить из зала, жмурясь приглядываться к яркому свету фойе, к запотевшему стеклу бокалов с шампанским, которым Ожогин любил шикануть на первом показе фильмы. Этому он научился в Париже, когда ездил выведывать, как устраивает сеансы «Гомон».
Ожогин с удивлением понимал, что даже сейчас, несмотря ни на что, хочет пусть тайно, но увидеть, как идет премьера. Где-то в глубине его большого тела, которое он давно презирал, возникло неприятное ощущение: может быть, именно сегодня вечером в кинотеатре его ждал ответ на вопрос: «За что?»
Сумеет ли Лара опять зачаровать зрителей? А вдруг — нет? А вдруг они заметили то, что сам он недавно заметил, когда Лара плескалась в ванне…
Когда-то Лара светилась, сама становилась источником света. Отсюда ее киногения.
А Чардынин уже стоял на ступеньках у входа, сморкался в мятый платок и почти плакал, ожидая разъезда публики. Она — публика — очередной раз купилась! К финалу фильмы замелькали в зале белые платки — они вылетали из сумочек, карманов, рукавов! Будто гигантские веера волнами раскрывались в зале. И слезы, слезы, слезы! И смех, знаменитый смех на фильмах Лары Рай — тот самый, который охватывает влюбленных, что возвращаются из эйфории.
