Как бы там ни было, в канун Пасхи изловленного пса неизменно помещали в клетку, чтобы за час до Воскресения Господня, превратив его при помощи дегтя в пса смердящего и собаку несытую дьявола, выпустить на площадь и, вопя, загнать и забить насмерть черное чудовище, чтобы успеть в церковь, где священник со слезами на глазах возглашал: «Христос воскресе из мертвых! Христос воскрес!», - и ответить ему хором, плача и ликуя: «Воистину воскрес!».
Празднично разодетые мужчины входили во двор, где Четверяго ждал их с ведром дегтя, и, хуля и осыпая проклятиями взъерошенного черного пса, выносили клетку на улицу. Мальчишки бежали за ними со свистом и воплями. Процессия поднималась на площадь, где уже собирались жители древнего городка, охваченные волнением, нетерпением и жаждой просветления, и вот клетку опускали наземь, Четверяго – огромный, в своих чудовищных сапогах – приближался к клетке с ведром и, внушительно перекрестившись, выливал деготь на черного пса, который, взвыв, начинал бесноваться и метаться, кидаясь на прутья и отчаянно лая, рыча и визжа, и тогда – люди подбирались, смыкали кольцо вокруг колодца, торопясь и выкрикивая славу Иисусу и хулу дьяволу, - Четверяго поджигал животину факелом и одним движением открывал дверцу, и охваченный грязным пламенем пес вырывался на волю, тотчас попадая в живое кольцо, вырваться из которого было невозможно, и разве только чудо могло ему помочь (изредка, впрочем, такие чудеса случались, но как же без чудес в такую ночь!), и вот тут-то люди – мужчины, женщины, дети – начинали кричать, вопить, топать ногами, и первый камень, а за ним град камней летел в пса смердящего, который в поисках укрытия и спасения начинал кидаться в тесном кольце, центром которого была горловина бездонного колодца, достигавшего, как считалось, преисподней, а камни летели один за другим, летели градом, люди топали ногами, не давая псу передышки, кричали: «Бей его! Бей!», шибая пса ногами, если вдруг он приближался к ним, и иные уже заходились плачем, а иные и падали наземь с пеной на губах, и женщины пускались в бешеный пляс, а по бедрам у них текло, и мужчины с мальчишками едва успевали подносить камни, крича: «Вот мы! Мы с тобой! С тобой!», - наконец загнанный пес, боявшийся колодца пуще огня и камней, падал, полз, пытаясь встать, сбить огонь, но снова падал, снова полз, волоча лапы и подвывая от боли и страшно глядя на людей, пока кто-нибудь не добивал его из милости, и он наконец замирал, мертвый, дымящийся и смердящий, - и, подхватывая придавленных детей и ополоумевших женщин, которых приводили в чувство по пути, смердящие, обожженные и битые люди бросались в церковь, где священник, знавший, но старавшийся превзойти это мучительное знание, возглашал: «Христос воскресе из мертвых! Христос воскрес!», - и люди, плача от радости, полуослепшие и полуоглохшие, исстрадавшиеся, но не утратившие надежды, отвечали, выдыхая заедино: «Воистину воскрес! Воистину воскрес!»
За три дня до Пасхи Штоп узнал о том, что черного пса поймали. Того самого. Выследили, улучили момент и набросили сеть. Он попался. Раза два дернулся и затих. Он же умный: понял, что сопротивляться бесполезно, вот и нет стал сопротивляться. Он даже не стал рычать и скалить зубы – это было ниже его достоинства. Его отволокли во двор Четверяги – тяжелый, зараза, - и бросили в клетку. От еды пес отказался, даже не взглянул на кость с махрами мяса, которую Люминий выпросил у дагестанцев на рынке. «С осени закормлен, - усмехнулся Четверяго. – Ну да ладно, недолго осталось». И запер клетку на висячий замок.
В тот же день отец Дмитрий Охотников сказал начальнику милиции Паратову: «Мое слово не действует, так хоть вы вступитесь, Пантелеймон Романович. Жестокое обращение с животными – это же двести сорок пятая статья. Хоть припугните, - вы же власть». Пан Паратов не любил разговаривать с однокашником Охотниковым, к которому приходилось обращаться на «вы». «Знаю я про статью, отец Дмитрий, - сказал майор, глядя в сторону. – Не буду я никого привлекать по этой статье. И пугать не буду – мне тут еще жить да жить».
Это был не первый их такой разговор.
Штоп и ухом не повел, когда услышал о поимке пса. Ему было не до того – готовился к весеннему севу. Вскапывал потихоньку огород – с одной рукой это было непросто – и прикидывал, где разобьет грядки. Посадочный материал был готов давно: Штоп выбрал из земли все камешки, которые посадил на своем огороде Шут Ньютон, и добавил своих. На одной грядке он предполагал высадить камни посветлее, другая предназначалась для темных. Оставалось пристроить кусочек красного гранита. Штоп подумывал об отдельной грядке, маленькой и круглой. После смерти Ньютона он посадил его было в горшок, рядом с каланхоэ. Потом отмыл и сунул за щеку, но однажды чуть не сломал зуб об этот гранит и с той поры носил его на груди в мешочке, стянутом шнурком. Камень излучал тепло.
По ночам Штоп разговаривал с гранитом – о несчастном летчике Франце-Фердинанде, о Камелии, которая никак не забеременеет, о Гальперии, дай Бог ей счастья, вспоминал жену Велосипедистку, ее задницу – веселую ярмарку – и божественные ее ноги… Камень слушал внимательно, не перебивал, и это Штопу нравилось. «Вот вырастишь, - говорил он, - мы с тобой это… Ну, там, пуншику затеем… Ты не бойся, у нас с тобой такой мадагаскар наладится – Троцкий позавидует…»
В ночь на субботу Штоп повесил мешочек с камнем на шею, надел старый тулуп, вывернутый наизнанку, и отправился на велосипеде в Чудов.
Дом Четверяги стоял в центре города, за больницей. Спрятав велосипед в кустах сирени, Штоп пробрался во двор, за сараи, где стояла клетка с собакой. Из сараев, обступавших клетку кругом, пахло свиньями, лошадьми, керосином, из дощатой будки туалета – дерьмом и хлоркой, а от сложенных в штабель старых шпал – креозотом. Псом здесь не пахло совсем.
Штоп присел перед клеткой на корточки, потянул носом, но никакого запаха не уловил. Пес спал, и от него ничем не пахло, словно он смирился со смертью, отделился от жизни со всем ее запахами. Он, конечно же, учуял человека, но даже глаза не открыл, не шелохнулся. Лежал неподвижно, положив тяжелую морду на лапы.
- Ну, Леопольд, - пробормотал Штоп, извлекая из кармана складной нож, - давай-ка, брат, на хер постарайся мне тут… Чтоб, значит, вот…
Замок оказался хлипким и нехитрым – уже через минуту Штоп открыл клетку.
Пес не пошевелился.
- Ну, - сказал Штоп, - хватит мне тут царя играть.
Но пес по-прежнему лежал неподвижно.
- Если сдох, так и скажи, - прошипел Штоп. – А если живой, мотай отсюда на хер!
Собака подняла голову.
- Если хочешь, - сказал Штоп, - давай поменяемся: я в клетку, ты – сюда. – Он топнул ногой. – Ну же, зараза египетская, пшел вон на волю!
Пес наконец нехотя выбрался из клетки и сел рядом со Штопом.
- Не, - сказал Штоп, - надо уходить, а не сидеть здесь. Здесь тебе не Африка, брат, тут сидеть незачем.
Они вышли на площадь и остановились перед Трансформатором. Так в городе назвали памятник Пушкину, сделанный из памятника Сталину. Великий поэт стоял на высоком постаменте в бронзовых сталинских сапогах, простерев руку вдаль и держа на весу чугунный электрический фонарь, совершенно бесполезный, потому что висел он так высоко, что даже в хорошую погоду под ним нельзя было различить лицо встречного, однако никому и в голову не приходило избавиться от этого бессмысленного тусклого светильника. Трансформатором его называли вовсе не потому, что памятник Сталину в 1961 году трансформировали в памятник Пушкину, а потому, что Пушкин не знал слова «трансформатор», а Сталин знал. Считалось, что это и все, чем отличаются друг от друга эти властители душ, хотя директриса школы Цикута Львовна, стерва с тонкими красивыми ногами, и говорила, что отличий гораздо больше и самое важное заключалось в том, что Пушкин любил деньги, а Сталин – нет.
