И только прочитав эту запись, я наконец сообразил, о ком он постоянно говорит, не называя имени, — он говорил об Иде, вот о ком. Об Иде Змойро. «Она» — это Ида.
Он ни разу не упомянул в своих тетрадях ее имени, но никогда не забывал о ней. Никогда. Ночью он не сводил взгляда с ее окна, пока Ида не гасила свет. Он разговаривал с фотографиями голубок на стене, и они отвечали ему волшебным гнусавым голосом Иды. Все эти девочки, Ложечка, Нира — они были ею, Идой, вот в чем дело, и только потому он и тянулся к ним. Он спотыкался о ее тень. И этот путаный монолог о Хилой церкви на самом деле был воплем об Иде. Ида Змойро — вот кто мешал ему.
«Она отняла у матери мужа и любовника, — записал он в тетрадке, — а у меня — жизнь».
Оставаясь один на сцене своего театра, он чувствовал ее присутствие за кулисами, искал ее взглядом в темном зрительном зале, прислушивался к шепоту из суфлерской будки, пытаясь разобрать слова, произнесенные Идой, и ждал, ждал, когда же она наконец выйдет на сцену. Но, конечно, он не знал и даже предположить не мог, какую роль в этом спектакле сыграет Ида Змойро.
Жизнь его не изменилась. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, дешевый кетчуп, соевые сосиски, сигареты «Ява», чай в пакетиках, мармелад, фотоателье, библиотека и снимки голубок на стенах — от пола до потолка. Он сберег все фотографии Ниры и ее туфельки, те самые туфельки, в которых она дебютировала в роли голубки.
Через три дня после отъезда Розы и Ниры он пришел в клуб. Пришел как ни в чем не бывало. Прошаркал вдоль стены и сел в углу, в тени, как обычно. Увидев его, девочки сбились с такта, но Ида прикрикнула на них — все успокоились, занятие продолжалось своим чередом.
Обычно Алик тихо высиживал в углу зала и тихо же покидал клуб. Но на этот раз он повел себя иначе. Когда толстушка Женя Абелева споткнулась и упала, Алик вдруг захлопал в ладоши и вышел, хохоча во все горло. Женя разревелась. На следующем занятии он сидел мышь мышью, но теперь девочки постоянно ждали от него подвоха, нервничали, сбивались.
Кажется, именно тогда они снова стали преследовать его. Бегали за ним, кривлялись, кричали: «Рупь Двадцать! Жаба вонючая! Говно безногое!» и швыряли камнями.
Алик терпел до поры до времени, но однажды все же сорвался. Это случилось в самом конце октября, вечером, на пустынной улочке, поливаемой дождем. Получив очередной удар камнем в спину, он вдруг резко обернулся, выпрямился, словно сбрасывая горб, вскинул руки и закричал что было мочи:
— Мясо! Тупое мясо!
Этот дикий вопль так напугал девчонок, что они бросились наутек.
Впрочем, уже на следующий день они снова набили карманы камнями и отправились на охоту за Аликом.
Однако прошло еще пять с половиной месяцев, прежде чем в Чудове стали пропадать голубки.
27.
Это случилось незадолго до Пасхи.
Ранним апрельским утром пьяница Люминий обнаружил туфельки Лизы Добычиной на крышке колодца, с незапамятных времен торчавшего в центре городской площади. На этой самой крышке колодца люди обычно оставляли потерянные кем-нибудь вещи — зонты, галоши, перчатки, поэтому Люминий и не удивился, увидев там эти туфельки. Белые туфли-лодочки на низком каблуке. На всякий случай Люминий заглянул в дежурку и сказал о находке лейтенанту Черви. Когда туфли увидела Нина Добычина, она упала в обморок.
Через два дня пропала Аня Шакирова. Наутро после ее исчезновения на крышке колодца оказались туфли девочки. Потом там же нашли туфли Лолы Кузнецовой, цыганочки.
Люди обходили колодец стороной.
В магазинах, в школе, в общественной бане, в ресторане «Собака Павлова» только и разговоров было, что о пропавших девочках и о маньяках. Милиция обшаривала город и окрестности, опрашивала людей. На стенах и столбах висели фотографии пропавших девочек.
На Иду смотрели косо: ведь пропадали именно ее голубки. Только голубки.
Следователь спрашивал, не подозревает ли она кого-нибудь. Ида качала головой: нет. Она и в самом деле никого не подозревала.
Но когда исчезла четвертая голубка — двенадцатилетняя Женя Абелева, Ида попросила меня проводить ее в милицию.
За эти дни Ида исхудала и почернела.
Когда она начала говорить, губы у нее задрожали.
Пан Паратов налил ей воды.
— Когда они пропадают, — сказала Ида, — в дверь стучат. Сначала я не придавала этому значения, думала, что мне мерещится… а теперь я знаю: это не случайность…
В ту ночь, когда пропала первая девочка, она услыхала стук в дверь.
Часы в Африке пробили три, Ида встала, спустилась вниз и открыла дверь, но на крыльце никого не было. Тогда она подумала, что стук в дверь ей послышался. Мало ли, бывает. Но через два дня, когда пропала Аня Шакирова, в дверь снова постучали. И на этот раз никакой ошибки не было — Ида отчетливо слышала стук: раз-два-три, пауза, раз-два-три, пауза и снова — раз-два-три. Не стук, а грохот. Она вышла на крыльцо, но снова никого не обнаружила. В чем была — в пальто, шляпке и домашних туфлях — она поднялась к площади и увидела на крышке колодца туфельки Ани Шакировой. Она не могла понять, почему отправилась на площадь, и не уловила никакой связи между стуком в дверь и исчезновением голубки. Спустя пять дней она опять услышала стук в дверь, поднялась к площади и нашла на крышке колодца туфельки Лолы Кузнецовой, цыганочки, и вот тогда Ида поняла, что стук в дверь не был случайностью — он предназначался ей, он был зовом и вызовом.
Пропадали только девочки-голубки, и всякий раз кто-то хотел, чтобы первой об этом узнала Ида Змойро.
— «Макбет», — сказала она. — Когда зло свершилось, в ворота постучали… второй акт, сцена вторая…
Пан Паратов посмотрел на меня. Я пожал плечами.
— И вы никого не видели? — спросил Паратов.
— Никого, — сказала Ида. — Оно проснулось и пришло… оно уже здесь…
Пан Паратов на минуту растерялся. Он уже слышал эти слова. Их все в Чудове слышали. Их выкрикивал городской сумасшедший Шут Ньютон, таскавшийся по городу со стулом в руках, старик в коротких жалких брючишках. Он ставил стул посреди площади, залезал на него и надрывно выкрикивал: «Карфагеняне! Оно уже здесь! Оно вернулось, карфагеняне!» Он всегда выкрикивал эту бессмыслицу, этот сумасшедший старик, но теперь никто над ним не потешался: оно ведь и впрямь вернулось, оно ведь и впрямь было уже здесь.
— Ида Александровна, — сказал Пан Паратов, — ее туфелек пока не нашли…
— Ее?
— Жениных. Жени Абелевой. Ее туфелек мы пока не нашли. Ни ее, ни туфелек.
На том их разговор и закончился.
Я проводил Иду до Африки.
— Кто-то хочет меня отменить, — сказала она. — Кто-то хочет уничтожить все, чем я жила. Кто-то хочет уничтожить меня, прежде чем я все пойму и произнесу последнюю реплику. Но я доиграю, Пятница…
