Историца подняла на нас глаза.
– Ну-ка, все, руки из карманов, делаем зарядку, а не притворяемся, что делаем. Это надо вам, а не мне – чтобы не сидели на уроке как сонные мухи.
* * *
Шел снег. Я стоял у перехода на Челюскинцев и ждал, пока проедут машины. На дороге снег был светло-коричневый – от грязи на колесах машин. Проехал троллейбус – в нем сидела учительница из «нулевки».
Я снял ботинки и куртку, стряхнул с куртки снег, повесил на вешалку, зашел в кухню.
Наташа ела суп.
– Открой холодильник, посмотри, что папа принес в обед.
Я взялся за ручку, открыл дверь, заглянул. На полке лежал прозрачный пакет с мандаринами.
– Возьми мне и себе по два, – сказала Наташа. – Но сначала супу поешь, хорошо?
– Хорошо.
На каждом мандарине был налеплен черный ромбик «Maroc». В том году мама покупала апельсины с такими наклейками.
– Мандарины – из Марокко, – сказала Наташа.
– Я знаю. А почему их всегда привозят в декабре?
К стеклу налипали хлопья снега, и двора почти уже не было видно.
– Наверно, потому что там сейчас урожай.
– Урожай там должен быть круглый год. Марокко – почти у экватора.
– Тогда не знаю. А какая разница? Летом есть яблоки, например… Или груши…
По радио кончился перерыв, передавали сигналы точного времени:
– …в Чите – девятнадцать, во Владивостоке – двадцать один, в Магадане – двадцать три часа, в Петропавловске-Камчатском – полночь.
* * *
– Встань на стул и приклей снежинку вон там. Ты выше, – попросила меня Зенькович.
Она сидела за столом классной и вырезала из тетрадной бумаги снежинки, мазала их куском хозяйственного мыла и лепила на окна. Зенькович была в черной кофте и джинсах – тоже «Милтонс», как у меня, только новых.
Другие мыли парты и стены или стояли на партах и вешали «дождик» на абажуры ламп. На уборку в первый день каникул пришли не все. Не было Кутепова, Кузьменка и еще некоторых.
Я пододвинул стул поближе к окну, встал на него. Зенькович подала мне снежинку. Я спросил:
– Здесь или выше?
– Можно чуть выше.
Я прилепил снежинку к стеклу, прижал пальцами, разгладил.
Классная стояла у двери, молча смотрела на нас.
– А что будет тем, кто не пришел сегодня? – спросила Лозовская.
– Им будет снижено поведение, – ответила классная.
– Но оценки за четверть уже выставлены…
– Ну и что? Всем будет снижено поведение за первую неделю третьей четверти.
– Вы только так говорите каждый раз, но ничего не снижаете. Следующий раз и я не приду…
Зенькович подала мне еще одну снежинку. Я прилепил ее и посмотрел в окно. По улице Горького ехала синяя «Нива». Дядька вез на санках малого. Из труб деревянных домов шел дым. Под кофтой Зенькович выделялись груди. Она заметила, куда я смотрю. Я покраснел.
* * *
В комнате пахло хвоей. Папа обрубал внизу ствол елки, чтоб он влез в подставку. Я, Наташа и мама распаковывали игрушки – с прошлого Нового года они лежали в кладовке, в коробке от старого пылесоса. Игрушек было много – большие разноцветные шары, прозрачные и блестящие, шары поменьше, с разными узорами, домики, рыбки, машинки, «дождик».
Папа закрепил елку в подставке, задвинул ее в угол – между телевизором и столом, – собрал мусор в совок.
– Все, можете начинать украшать.
– Да, пора, – сказала мама. – А то ведь надо еще готовить…
– Ну, все, надо включить, – сказала мама. – Посмотреть, как оно выглядит.
Я подключил к батарейке звезду – красную, как на кремлевских башнях, – мама купила ее в ГУМе в том году. Наташа вставила в розетку вилку от фонариков. Елка засветилась.
– Замечательно, – сказала мама. – Просто красавица. – Она повернулась к Наташе. – Ты во сколько уходишь?
– Часов в семь.
– А зачем так рано?
– Надо все подготовить…
– Ну, смотрите, чтобы все там было нормально. Вы – люди взрослые, выпускной класс…
– Не волнуйся. Конечно, все будет нормально.
Я и папа сидели у телевизора. Папа пил пиво из большого бокала – в такие летом наливают квас. Шел фильм «Два гусара». Мама возилась на кухне – оттуда пахло жареной курицей. Из спальни вышла Наташа – в джинсах «Rifle» и темно-красном свитере, с накрашенными глазами и губами.
– Ну, я пошла. Всем пока. С Новым годом, с новым счастьем!
– А подарок когда ей подарим? – спросил я.
– Подарок свой она завтра получит! – крикнула из кухни мама. – Неинтересно заранее.
Мы сидели за столом вчетвером: я, мама, папа и бабушка. На экране читал новогоднее поздравление Черненко.
– Такое впечатление, что он это все записал, не приходя в сознание, – сказал папа.
– Ты только нигде такое не говори, мало ли что… – Бабушка глянула на папу.
– Не бойтесь, не бойтесь, я только при своих могу…
– С наступающим Новым годом, дорогие товарищи! – проговорил Черненко.
Вместо него на экране появился циферблат часов на Спасской башне. Начали бить куранты. Папа взял бутылку шампанского, раскрутил и снял проволоку, медленно вытащил пластмассовую пробку. Хлопка почти не было слышно. Он налил шампанское в бокалы – всем по полному, а мне чуть-чуть. В телевизоре начался салют, появились цифры 1985.
* * *
Я открыл глаза. Надо мной стоял папа.
– Вставай. Тебе в школу. Каникулы кончились.
Папа подошел к стене, щелкнул выключателем – зажглась одна лампа из двух. Их с мамой кровать уже была застелена. В ванной лилась вода. На кухне работало радио.
Я встал с кровати, взял со стула спортивные штаны и рубашку, надел, сунул ноги в тапки с придавленными задниками. Из зала вышла Наташа в школьном платье и белом переднике, с красной повязкой на руке. Их класс дежурил по школе, и она уходила на полчаса раньше.
– Мам, я не успела убрать постель, ладно? – сказала она.
Я подошел к окну в зале. Светились окна в школе, в сто восемьдесят первом доме, в своих домах на улице Горького и в переулках. А выше, далеко-далеко, светились совсем маленькие, еле заметные огоньки – дома в Заднепровье.
В кухне стояла тарелка с яичницей-глазуньей для меня. Остальные уже поели. Я не любил, когда глазунья получалась слишком жидкая, а сегодня была как раз такая. Я взял кусок серого хлеба, открыл масленку, намазал хлеб маслом.
– Ну, мы пошли! – крикнула из прихожей мама. – Хорошо закрой дверь.
