Я доехал по 25-му южному шоссе к Лас-Крусес до пересечения с 10-м. Мне отчаянно нужна была компания, но на дороге как назло не попадалось ни одного голосующего. Я скучал по странноватому, но тем не менее внушающему спокойствие Джошуа, и это, вместе с навалившейся физической усталостью и эмоциональным истощением после полной напряжения ночи, нагоняло тоску. Общеизвестно, что лучшее средство от тоски — музыка, так что я включил на полную громкость Литтл Ричарда и стал слушать, как он бредит женщиной по имени Люсиль.
Без сомнения, музыка помогла мне обуздать хандру, но что помогло еще больше — так это тихий вечер, проведенный на берегу Рио-Гранде. Я сидел и тупо глазел, как мимо протекают огромные массы грязной воды. Вообще-то я остановился там, чтобы помочиться, но пока мой мочевой пузырь опорожнялся, безмятежное течение вод успело меня загипнотизировать. Я решил сделать получасовой привал, а в итоге просидел чуть ли не до темноты. Время от времени задремывая, я наблюдал, как движется вода, и ее мощная, мутная, неизбежная сила действовала на меня умиротворяюще. Когда я наконец завел «кадиллак», то чувствовал себя так, будто хорошенько отдохнул и выспался. От тоски и следа не осталось, ну, разве что совсем незаметная тень — но она всегда была со мной.
Я заехал в Эль-Пасо, чтобы запастись горючим для поездки в Западный Техас. Сам я тоже не забыл подзаправиться — купил в «Хижине Хуана: лепешки на вынос» две мексиканских лепешки тако и моментально сжевал их, откусывая со скоростью два раза в секунду. А десертом стал бензедрин — пять таблеток. Укрепив таким образом тело и очистив разум, я зарядил в проигрыватель «Little Darlinʼ» группы «Diamonds» и заложил медленный вираж на восток, к холмистому краю.
У меня даже сложилось что-то вроде плана. Дотащиться до Хьюстона, снять номер в мотеле, спать до упора, перекусить, а потом завалиться в библиотеку или еще каким-нибудь способом разузнать, где же все-таки кости Биг Боппера нашли вечное упокоение. Я практически не сомневался, что его похоронили в родном городке, или, в крайнем случае, в Бомонте, но настало время удостовериться в этом окончательно. Давно пора. Я всю дорогу вел себя как раздолбай, пришел час признать это и дать себе клятву исправиться. Тут двух мнений быть не может: нужно брать жизнь в свои руки. Ощущая необычайный прилив решительности и целеустремленности, я точно знал, что добьюсь своего. Доведу дело до конца и доставлю тачку куда нужно.
Клинт, Торилло, Финлей, через залитый лунным светом перевал в горах Квитман, мимо Сьерра-Бланки, вниз к Орлиной равнине и потом через Алламор, Ван-Хорн, Плато — я промчался сквозь Западный Техас резвым галопом, взметая дорожную пыль и постоянно под кайфом от сочетания наркоты и рок-н-ролла. «Раз, два, три! Грусть, молчи… А-а-у-у-у, крошка, всё как в кино…» Тоска развеялась, и на этот раз от нее не осталось даже тени. Мне больше не требовались ни Джошуа, ни Кейси, ни сон. Помню, как, накручивая мили, я снова и снова повторял слова своей собственной песни: «Я сам, мой миг, мой путь». На полном серьезе.
Я заглянул на заправку «Тексако Трак Стоп» на пересечении 10-го и 20-го шоссе. Возле туалета меня поймал за пуговицу тощий паренек и умолял подбросить его до Далласа. Стоило только посмотреть на его зрачки, чтобы понять, почему он на мели и почему спешит, изо рта у него так разило дешевым вином, что и мертвый бы очнулся. Я сказал ему, что еду в другую сторону, в Хьюстон, что в любом случае не собираюсь брать пассажиров и что впервые за долгое время наслаждаюсь одиночеством.
Я снова вывернул на 10-е шоссе; по позвоночнику и жилам растекалось «Tutti Frutti» Литтл Ричарда. С быстротой и точностью, посрамившей бы любой современный компьютер, я составил расписание дальнейшего путешествия, просканировал свою нервную систему на предмет признаков усталости, предусмотрел остановки для удовлетворения естественных телесных нужд и установил себе оптимальную дозу — семь бенни. Я запил таблетки холодным пивом. Дорога до Хьюстона обещала быть долгой и безлюдной — как раз то, чего мне хотелось. Я откинулся на шикарную мягкую спинку сиденья, открыл окно, впустив в салон прохладный воздух, поудобнее взялся за руль и выжимал газ, пока звезды не слились в светящуюся дымку. Я был белой ракетой, преодолевающей звуковой барьер; безупречный, могущественный, готовый поднапрячься и все-таки доставить дар по назначению, поцеловать бампером «кадиллака» могильный камень Боппера, облить заднее сиденье бензином, а потом поджечь письмо Харриет и бросить его в салон — маленький факел, из которого родится огромный великолепный огненный шар, памятник и доказательство вечной любви. Да, мама, да! Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Уоп-боп-а-лула!
И вдруг, в этот самый миг, взмыв на алмазный пик целеустремленности, гоня машину под сжигающую мосты музыку, отдавшись на волю своей непредсказуемой судьбы, я поймал в свете фар смутный силуэт Дважды-Растворенного Джонсона и заставил себя развернуться. Не то чтобы совсем повернуть назад и не сию секунду, но все же я заложил крутой, под девяносто градусов, поворот налево, к северу.
Потом я гадал, почему мне вообще, при моем тогдашнем настроении, пришло в голову остановиться. Штука в том, что я сначала остановился, а потом уже подумал. Нервный импульс, социальный рефлекс, называй как хочешь. И я поспешил к нему. Мудро это было или глупо, был я на коне или в говне — это уж тебе решать. Но прежде чем сделаешь выводы, давай опишу тебе того человека, каким я его увидел — первое впечатление в сиянии фар, пока я тормозил, и более четкие детали, когда он приблизился. А ты пока подумай, что бы ты сам сделал на моем месте в похожих обстоятельствах и настроении, какое решение принял бы, если бы времени на размышления у тебя было — всего три удара сердца.
Цвет его шляпы с узкими полями уже сам по себе мог остановить кого угодно: кричаще-розовый, цвет фламинго, будь он еще чуть ярче — и мог бы светиться в темноте, слабо оттененный шелковой ленточкой лавандового тона. Пропустить такую шляпу просто невозможно.
Он был высок, шесть футов и один или два дюйма сверх того.
Не голосовал, никакого оттопыренного пальца и взмахов рукой. Стоял прямо, будто аршин проглотил.
Под мышкой он держал почти квадратный блестящий пятнисто-белый предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся «Библией короля Иакова»
[22]
в переплете из кожи какой-то южно-американской ящерицы.
Худощавый, но костлявым никак не назовешь.
Чернокожий. Одно это само по себе могло бы заставить меня притормозить. В 1965 году черный мужчина мог голосовать на дороге в Техасе в два часа ночи только при том условии, что: ничего не боялся, был каким-то чертовым колдуном, попал в отчаянное положение или повредился в уме — мне было любопытно узнать, какие из причин переплелись в данном случае.
Я подозревал, что это было бесстрашие — того рода, что происходит из глубокой уверенности в небесном покровительстве, да и одет он был как священник. И хотя Дважды-Растворенный Джонсон в самом деле был человеком веры, он, как свидетельствовало его одеяние, любил одеваться с иголочки, пусть и на церковный манер. Искусно сшитый сюртук из черного бархата сочетал строгость форм и текучую гладкость. Черные бархатные штаны выглядели скромно и при этом сидели безукоризненно. Черный свитер из шерсти альпаки. Обычный священнический воротничок, но с цветовыми вариациями: вместо белого крахмального квадратика под подбородком — пятнышко режущего глаз сиреневого шелка, словно бы вырезанное из того же разряда молнии, что и ленточка на шляпе. К церковному облачению он добавил черный бархатный плащ-накидку, шелковая подкладка которого была чьей-то немилосердной рукой выкрашена в тон шляпе. Наряд довершала пара ковбойских сапог из змеиной кожи.
