Маленький толстенький Неслезкин подошел к этой группе. Он заговорил, и сначала я не слышал их слов.
— …Вот я и спрашиваю вас: кто виноват? Кто?! Я вас спрашиваю или мы в молчанку играем? — резко вдруг повысил голос Стренин.
— Это непросто… так сказать…
Генерал закричал:
— Все непросто! Все в мире непросто! На то вы и начальник, чтобы знать! Вы начальник лаборатории или вы тряпка? Я с вас требую так же, как требуют с меня. Кто виноват? Причины?.. Почему произошла авария? Почему погибли люди? Ведь не бочки сгорели!..
Генерал был взбешен, не глядел по сторонам, не думал о проходящих и слышащих, он был хозяин, и к тому же все словно сговорились сегодня раздражать его: что он, этот Неслезкин, разве он слова сказать не может?
— Это ведь не бочки, не две фишки сгорели! — повторил Стренин, почувствовав хорошее выражение. Он говорил и не глядел на полковников, на свою свиту, он и так отлично знал, что все они — рядом, видят, слышат, думают, как он.
— Все так. Хорошо… Но как же нам-то… — начал Неслезкин.
— Как то есть хорошо? — сорвался на фальцет генерал и тут же оглянулся на полковников, призывая удивиться и, может быть, возмутиться этим человеком. — Как то есть хорошо?! — крикнул он так грозно, что у любого из наших, затаивших дыхание там, у приоткрытых дверей, дрогнула бы душа.
Но у Неслезкина, дрожал он или не дрожал, был только холодный и равнодушный голос, давно им приобретенный.
— Да-да… нехорошо… оговорился…
— Так кто же виновен? Разве вы не знаете? — торопливо и в помощь, обгоняя генерала, спросил один из полковников.
— Знаете… они такие молодые, — сказал Неслезкин.
— Кто? Кто все-таки?
— Совсем молодые…
— Кто? Конкретно?.. Фамилии? — любезно помогал полковник косноязычному начальнику лаборатории.
— Их двое… молодые ребята, — продолжал свое Неслезкин. Он будто не понимал, он будто жаловался и призывал этих людей посочувствовать ему: уж очень они молоды, просто беда, как молоды! Вот, дескать, принимай на работу таких юнцов… Когда он сказал «двое», я почувствовал, что сигарета прилипла, присохла к моим губам: вспомнилась разом та ночь, вспомнились цифры и смех, оладьи и подписи «Белов», «Князеградский» в нижних углах расчетных листов.
— Надо выяснить! Давно надо было взять и выяснить! — раздраженно, хотя и стараясь сбавить голос, сказал Стренин.
— Я знаете, думал… я тоже думал: покричу, и все станет ясно.
У Стренина сжались челюсти. Два полковника переглянулись.
А Неслезкин продолжал бесстрастно, монотонно:
— Я тоже думал… но ведь расчет не у нас. Нет его…
— Выясняйте! — обрезал его Стренин с той энергичной краткостью, которая появляется у начальников, когда они принимают радикальное решение. По тону чувствовалось, что он, Стренин, в деле разобрался и что ни минуты больше он этому делу не уделит.
— Выясняйте! Дело подсудное, нешуточное. Вы должны были уже утром выяснить.
И хотя Неслезкин и мы все узнали о несчастье благодаря случайному визиту Худяковой, хотя Неслезкин подошел к генералу сам, а не наоборот, все равно полковники и генерал чувствовали, что Неслезкин не прав, по крайней мере нерасторопен.
— Чтобы сегодня же было все выяснено! Пошлите кого-нибудь из этих путаников на полигон за материалами. Командируем… Там на них посмотрят как надо! Больше не будут ни путаниками, ни очень молодыми!
Стренин уже не кричал, а только оставался сердитым и давал советы, как человек, которому легче решать с высоты положения.
Он хотел было уйти, но вдруг опять обернулся:
— А-а… вы ведь Неслезкин. Я как-то упустил из виду. За Георгия Борисыча, значит. Ну ясно, ясно. — Стренин, видимо что-то вспомнив, резко повернулся к полковникам, призывая понять, оценить и простить: — Это, товарищи, новый начальник лаборатории. Так что некоторые неясности неизбежны.
Полковники закивали.
Неслезкин сказал:
— Я временный… начальник.
Стренин уже совсем доброжелательно поправил:
— Да нет. Вы теперь постоянный. Георгий Борисыч ходатайствовал перед отъездом… Разве вы не ожидали? Георгий Борисыч сказал, что полностью ввел вас в курс дела.
— Он говорил, — сказал Неслезкин.
— Так что впрягайтесь в хозяйство. До свиданья. Плохо и невесело начинать с подсудного дела, но уж так… так пришлось. Виновных нужно наказывать.
Генерал двинулся по коридору, окруженный могучей порослью полковников. Он шел неторопливо. Красные лампасы гнулись медленно, ломались при каждом шаге.
Неслезкин стоял и смотрел им вслед. Георгий, когда уходил, предупреждал, что Стренин любит покричать, Георгий рассказывал, что Стренин прекрасный руководитель и вообще милый человек, но только он считает, что лучше перекричать, чем недокричать. Он, Неслезкин, забыл это. Он, кажется, что-то не так сказал генералу…
Неслезкин стоял и смотрел перед собой невидящими глазами.
Я подошел к нему:
— Михал Михалыч…
Старик не отвечал. Он глядел на меня почти в упор. И все-таки не видел. И кругом тишина коридоров. Без шагов, без голоса. «Да, да, да», — выговорил старик, и какая-то странная улыбка на секунду мелькнула на его лице: он вспомнил, подумал о ком-то… И страх вдруг охватил меня.
И когда из лаборатории вышли разговаривающие сосредоточенные Костя и Петр Якклич, мое маленькое «я» забеспокоилось, задрожало и рванулось к ним.
— Костя! Костя!.. Как же теперь? Как же?
Костя поморщился, увидев мое состояние.
— Давай без паники хотя бы, — сказал он и продолжал говорить Петру: — Так вот, Петр Якклич. Нужно использовать все возможности. Мы пойдем сейчас…
— Костя. Нет!.. Костя! — перебил я, хватая его за руку. — А я, Костя? Подождите!
Костя сам нервничал и, видимо, представил на секунду, что вдруг ему придется разделить со мной мое состояние. Его даже передернуло.
— Брось, Володя, — сказал укоризненно и Петр.
Они собирались куда-то идти, и я тоже хотел, и цеплялся, и мешал им:
— Костя, Костя…
— Да отстань ты! — резко сказал он. — Смотреть противно! Что ты как баба!..
Они пошли, они уходили все дальше. И тогда я побежал за ними.
— Костя! Костя-а-а! — Я бежал и, казалось, кричал на весь коридор, и жутким эхом отдавался в ушах тоннельный крик наших узких коридоров. Я бежал, бежал все быстрее… Они скрылись за поворотом, но я мог бы еще догнать. Я стоял и жалобно, беззвучно повторял: «Костя, Костя», еле слышно, а в ушах гремело и гремело умолкающее эхо коридора, и казалось, что я бегу, бегу легко и быстро… бегу и догоняю его.
