И вновь — разноголосые «до свиданья» и акустически чистые и прозрачные звуки запираемых шкафов.
Подошел Костя.
— Ты остаешься? — Он спешил; он стоял в двух шагах и, сдерживая радость, спешил.
— Поработаю.
— Ну до завтра.
Я остался один. Я занимался пересчетом и думал, что вовсе не такая уж дыра эта лаборатория. Хорошая, в общем, лаборатория, особенно теперь, когда мы вот-вот станем со всеми равноправны. Впрочем, для нашей большой идеи нужен быстрый путь, прямой, кратчайший, и Костя нашел его, и неужели же упрекать… Я старался не думать об этом, но получалось плохо, то есть никак не получалось, и тогда я стал вспоминать те далекие годы.
Я считал, записывал машинально цифры, и мне легко-легко было думать, что в мире нет ничего, кроме той холодной ночи, кроме Серегиного тулупа и блаженного засыпания. Кроме моего случайного друга Левика, кашлявшего поминутно, которого застрелил сторож на бахче: Левик в ночной темноте со страха полез на дерево, а сторож «для страха» выстрелил вверх… Вспомнилось лицо Левика, хрупкого, тоненького мальчика. И его рука, где кто-то выколол: «Он мог быть честным». Вспомнилось следующее утро — я принес маме в больницу огурцы, а ей нельзя было их есть. И как мама все же благодарила со слезами директора завода, который (она поверила мне) подарил ей эти огурцы и обещал завтра арбуз.
Я вспоминал, как был у этого директора на дне рождения и даже танцевал. Мы с Колькой толклись под дверью, заглядывали на голоса и запахи, и кто-то подвыпивший сказал: «Эге! Заходите, хлопчики!» Мы поели. Вокруг пели, потом трое мужчин отплясывали под гармонь, им хлопали, свистели — я жался в угол и не хотел уходить. Я был сыт и был как пьяный. Тепло, уютно, и я был как дома среди этих песен и хриплых голосов. «Вот с кем я станцую. Сеня, вальс!» — И женщина водила меня под мелодийку гармошки, и голова маленького мальчика от еды, тепла и страшной усталости кружилась, кружилась…
Меня уже втянул машинный ритм пересчета, и я решил, что хватит вспоминать: эти воспоминания засасывали и расслабляли. Когда-нибудь… в глубокой старости, когда жизнь уже будет явно позади, бессильный, ни на что не способный, — только тогда, в оставшиеся минуты, я, может быть, и выпущу на свободу свою память. И удивительнейший мираж, не доступный ни падению, ни победе, — мираж моего детства, моих полынных степей, голодных ночей и истошных криков моей мамы, обступит меня. И не буду я плакать, все давно отплакано. Я просто буду там… буду просить хлеба, и бегать по пригоркам, и рвать тонкие усики чеснока, буду в той стране, куда нет никому возврата…
Я трещал на своем «рейне». Мне нужно работать. Рано или поздно я, разумеется, отделаюсь от этих заскоков памяти. Я, как самолет, что взлетел с аэродрома и делает круги, набирая высоту. Он каждый раз будто возвращается, будто вспоминает старое, но ведь высота все больше, выше! И наступит момент, когда он рванется по прямой линии к небу, к солнцу. Так и я однажды навсегда отделаюсь от своих возвращений в прошлое.
5
Вернулся вдруг Костя. Я сидел в одиночестве.
— Работаешь?
— Работаю.
— Молодец.
Помолчали. Такая настороженная пауза промелькнула. Костя поставил свой раздутый портфель на стол.
— Рыба, ты, надеюсь, не в претензии, что я перехожу в НИЛ-великолепную?.. Было бы глупо.
— Нет, конечно.
— Ты бы сделал то же на моем месте?
— Конечно, Костя.
Еще помолчали. Потом он сказал:
— Ты не хотел бы поработать сегодня вечером не у себя, а у нас дома?..
Я понял.
— Не суетись, Костя… ты можешь хоть всю ночь быть со Светланкой в моей конуре. — Я кинул ключ на стол.
— Ну-у?! А ты?
— Благородный герой останется здесь. Благородному герою лень ехать.
— Останешься здесь ночевать?
— Да.
Костя улыбнулся:
— Ничего у тебя настроеньице!
— А что?.. Мы могли и раньше взять это на вооружение. У Г. Б. комфортабельный кабинет, настольная лампа и мягчайший диван! Что еще нужно свободному человеку?
Костя сказал:
— Уж коли ты жертвуешь свою комнату, я жертвую тебе бутылку вина. Купил для Светланки… Только аккуратнее: накроет патруль да еще с вином…
Он поставил на стол бутылку муската.
— Угощу их, если накроют.
— Отличное у тебя настроение!
— Хочешь, с тобой разопьем сейчас? Давай?
— Нет, рыба. Спешу, Светланка ждет. Пока.
— Пока, Костя.
Он ушел, отстучали его шаги по пустому коридору, и я вдруг едва не заплакал. Я вдруг представил, как буду звонить ему туда, в великолепную НИЛ, все реже и реже. Закон прост: работая в разных местах, рвешь самые крепкие связи. Людям свойственно искать друзей помягче да поближе. Будет, конечно, еще много разговоров с Костей, достаточное число встреч, и только главного — жизни вдвоем, бытия вдвоем не будет. Это я должен был принять как исходное, и я принял.
Потом я перебрался в кабинет Г. Б., заперся надежно и лег на диван, слыша его вздох. Блаженно улыбаясь, протянул ноги и мгновенно полетел куда-то, полетел легко и свободно.
Глава девятая
1
Надо было встать пораньше, я же проснулся, только заслышав тяжелые шаги уборщицы, которая ходила по кабинету, вытирала пыль и ворчала. Зато я сладко потянулся, впервые выспавшись и думая: «Брюки-то помятые, ну да черт с ними!»
— Вот я донесу, — говорила уборщица, вытирая подоконник.
В окне уже давно светило солнышко.
— Не донесешь, баба Даша. Я так… срочная работа.
— Еще случится, и донесу! Ишь, ночевать где вздумал.
Она ушла. Я сидел, свесив руки, позевывал. Потом выбрился, умылся, пошлепал платком мокрое освеженное лицо.
Сел за свой стол в лаборатории, закурил. На душе было хорошо и покойно. Как в первый день, когда вдруг чувствуешь, что болезнь миновала. Миновала и оставила после себя тяжелое, но благодатное ощущение. Я был без Кости. Мне не нужно было думать, что мы обсудим с ним сегодня.
Я думал об Алеше, о том, что можно съездить к нему, съездить надолго — можно и покочевать недельку в их общежитии, посмотреть, что и как… Вспомнились ребята, девчонки нашего выпуска, которых сто лет не видел. Я сидел, откинувшись на спинку стула, и дышал голубым дымом сигареты.
Вошли Петр Якклич и лысый майор. Оба со мной поздоровались, заговорили о вчерашней Костиной удаче, и было видно, что для них это наша общая удача. Потом подмигнув мне, Петр спросил лысого майора:
— Так как теперь? Вы не пригласите их теперь в театр?
— Я подумаю, — сказал лысый майор, корректно улыбаясь.
