Костя все ругался. Бешено тыча «рейн», проверяя, он доказывал Петру, что тот дуб. Он говорил:
— Сейчас, милый. Я докажу тебе, что ты дубок.
Но я уже знал, что Костя старается зря, Петр Якклич был прав, так же, как и мы. Я тронул Костю за плечо:
— Костя… я не знаю, что делать дальше.
Он фыркнул:
— Да?.. Неужели?
— Дело в том, Костя, что я не знаю наверняка, то есть знаю, что не знаю одного места… — Я стал сбивчиво и туманно объяснять.
Он слушал, и я видел, что он понимает и все же не понимает меня.
— Опять темнишь? — сказал он сердито.
Но я был так взволнован, и он так хорошо знал меня, что сел тут же ко мне за стол и вынул авторучку. Своим скальпелем он моментально отсек два щупальца: одно решение было чисто теоретическим, марсианским, а другое рассасывалось по оставшимся — я просто ошибся. Но с оставшимися двумя он не мог ничего поделать:
— Да, черт! Нескладно.
И мы вдвоем принялись обдумывать и прикидывать. Нужно бы спросить у Неслезкина. Он мог знать «поворотный» момент хотя бы случайно: его тема. Но Неслезкина не было.
Я сидел, уткнувшись в бумаги. Костя тронул меня за плечо.
— Давай походим. Подумаем немного. Хорошо? — Он принялся ходить по лаборатории, делая круги у наших столов, а я отправился в коридор.
4
Я ходил по коридору и курил. Было сделано так много, теперь еще какую-то капельку. Капельку!..
Вдруг я увидел полуоткрытую дверь кабинета Неслезкина. До этого я ничего не замечал, плавал в синем сигаретном дыму. Я быстро вошел.
Мне показалось, что Неслезкин умер. Он лежал на полу, ноги его были босы, а рядом висела, свисала со стола и уже не качалась телефонная трубка. Она, видно, вырвалась у него из рук, и полетела на пол, и теперь висела, на ладонь не доставая пола.
Я усадил старика в кресло, придвинул стулья.
Я увидел, что ему легче: щеки его порозовели, он глубоко дышал, вздымая грудь. Я подумал, что это от моего, может быть, старания. И еще попрыскал на него водой из стакана, и теперь он лежал на стульях во весь рост, как на вокзале, и будто бы все было нормально.
Но в себя он не приходил. Видно, уже уходя со всеми, он почувствовал себя нехорошо, решил отлежаться в своем кабинете, разулся и… Может быть, приступ, может быть, просто поскользнулся.
Я смотрел на него, короткого, толстенького человека с большими залысинами, пропустившего через сердце войну, смерть жены, детей и послевоенную беду. Внешне в нем осталось от прошлого совсем немного: лицо и чужой, словно приклеенный холодный голос, который сначала и меня и Костю просто выводил из себя. Он был добрый пятидесятилетний старик, с жидкими волосами у залысин, с усталым, отработавшим свое сердцем. В нем угадывалось, что был он когда-то одаренным на редкость. Говорили, что он пьет. Говорили, что по вечерам он играет на балалайке.
Быстро, как сумел, я привел девушку-врача из нашего медпункта, что этажом выше. В белом халатике и в очках.
— А-а… Неслезкин. Знаю, — бойко и как-то холодно заговорила она. — Алкоголик.
— Он не алкоголик, — залепетал я. — Он излечился. Если хотите, бывший алкоголик.
Она пожала плечиками:
— Я не вижу, чтобы он вылечился. Страшного ничего нет, молодой человек… Скажите его домашним: полный покой денька на два. Бюллетень мы оформим здесь…
Мне показалось, что она сейчас уйдет.
— Подождите… Да не спешите же, девушка! — сказал я, еле сдерживаясь. — Это не подходит. У него дома никого нет.
— Совсем никого?
Она продолжала:
— Возьмите его к себе вы, ничего страшного. Это ваш долг, в конце концов. Есть же у вас домашние… мама…
— Мама работает, как и я. И она на Урале.
— Что за юмор? — рассердилась она. — Но есть ведь у вас кто-нибудь?!
— Только вы, девушка.
Она вспыхнула.
Она, кажется, ставила мне это в вину.
— То есть только вы можете помочь, — пояснил я поспешно.
Она думала минуту, немного растерялась:
— Никого? И у вас? Странно. Первый раз слышу. Должен же кто-то помочь…
— У вас, наверное, и мама и папа есть?
— Ну и что? — Она как будто испугалась, что я предложу ей взять старика Неслезкина.
— И мама, значит, и папа. Добрые, да? Ласковые? Не ругаются.
— Да, — сказала она сухо.
Мы шли по коридору, ведя Неслезкина в медпункт, где он пробудет денек, как сказала эта девочка-врач. Я молчал, я прикидывал своим немедицинским умишком, что ему тут, в медпункте, будет действительно лучше, чем тащить его до такси или трясти в автобусе.
— Значит, пройдет? Значит, это пройдет… завтра? — спрашивал я.
Я хотел смягчить ее, уступить ей последнее слово, чтобы она не видела врага во мне, чтобы не так строга была к старику.
— Я не бог, — ответила она.
Мы шли по коридору: я, обхватив его, положив, как веревку, его руку к себе на плечо, она — поддерживая его сбоку и вытирая ему слезы платком. Старик начал стонать, он что-то говорил о Георгии, о задаче…
5
— Что-то ты долго пишешь…
— Проясняю твои темные выкладки, — многозначительно ответил Костя.
Минуту я наблюдал, как ложатся на бумагу его быстрые, ровные буквы. Потом повернулся к окну и стал смотреть туда. Я не мог перестроиться так сразу. Я должен был помолчать, подумать, я любил подходить к своей задаче из тишины, из внутреннего покоя… Я смотрел в окно, и вечер там был тихий, темный. Внизу лежал темный асфальт двора, два-три фонаря… Почти под нашим окном, метрах в двадцати, ходил постовой. Он ходил под желтой шляпкой фонаря взад-вперед, как бабочка, залетевшая на огонь. Он что-то насвистывал. Потом снял автомат, положил на землю, набрал камешков, стал швырять их легонько, словно считая, сколько «блинчиков». И, как от темной реки, от темной глади асфальта отпрыгивали легкие камешки. Автомат лежал, навалясь на свою тень, как короткий уродливый обрубок.
«Только бы не бойня», — думал я. И казалось, что уже не я, а кто-то другой, притихший и насторожившийся, смотрит на солдата, бросающего позвякивающие камешки под желтым призрачным светом фонаря.
Зазвонил телефон, я подошел и разом забыл все, потому что Г. Б., сам Г. Б. спросил:
— Ну как?.. Успели закончить?
— Мы бы успели за сегодня, — сказал я. — Но времени нет: нас вот-вот погонят отсюда.
Он подумал.
— Приезжайте ко мне.
— К вам? Домой?
— Да… Заодно попрощаемся.
