– Привет, – сказал я ему, – садись к столу.
– Спасибо. Ох и морозец! – Гребенников стряхивал снег.
Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:
– Знаешь… Валя куда-то исчезла.
– Как исчезла?
– Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.
– Это теперь называется «исчезнуть»?
– Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. – Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.
– Действительно странно.
– Что странно?
– Да все… все это… Как-то странно.
Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.
– Все проще. Она обманула меня – вот и все.
– Подруга эта?
– При чем здесь подруга? – сказал он.
– Ну а кто обманул? Валя, что ли?
– Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…
– Я не прикидываюсь…
– Ну ладно, ладно.
Он помолчал. А затем стал спрашивать, – видно, и сам не был уверен вполне, – стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.
– Не знаю, – сказал я. – Не знаю. Понятия не имею.
Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:
– Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?
И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, – мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке – дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.
Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи – они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, – и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.
Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:
– Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. – а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.
Но когда ворвались те трое, она взяла сторону мужа.
Она наскакивала на трех верзил. Она прыгала, царапалась и кричала:
– Что ж вы трое на одного! Подлецы!.. Трусы!
Драка постепенно переместилась во двор – там был глубокий снег. А еще через пять минут Гребенников уже лежал в снегу с разбитым лицом. Валя помогала ему встать.
– Павличек, – говорила она, – давай поднимайся, Павличек…
И прикладывала к его губам снег.
А те трое ушли к Седовласому, у которого, как это часто бывает, после мнимого приступа действительно случился сильнейший сердечный приступ – три или четыре месяца он приходил в себя после этого.
– Давай… Давай, Павличек. – Валя помогала Гребенникову идти.
Они выбрались из снега, вышли со двора – ехали домой электричкой. Валя плакала и каялась, не обращая внимания на то, что вокруг было полно людей. Гребенников ее простил. Они помирились. Валя сменила руководителя по аспирантуре, то есть ушла от своего Седовласого к другому профессору, тихому и безобидному старичку.
Но мир был недолгим. Очень скоро случился новый скандал. Слухи связывали Валю с талантливым и молодым Юрием Стрепетовым. Говорили, что однажды у всех на виду, чуть ли не после какого-то совещания, Гребенников влепил Вале две увесистые пощечины. И будто бы Валя даже не вскрикнула.
Затем Валя ушла от Гребенникова и вышла замуж за этого самого Стрепетова.
Гребенников, оставшись один, впал в романтический образ: он страдал. Побуянить или с кем подраться стало для него делом привычным. В исследовательский институт, в котором он работал, он заявился с горделивым лицом, перекинув яркий шарфик через плечо, – таким он прохаживался в коридоре, таким же сидел на своем рабочем месте. И (необходимое дополнение к шарфику) обо всех женщинах отзывался ужасно плохо.
А затем Валя к нему вернулась. К Гребенникову. И он сбросил свой шарфик. И, как все говорили, «стал очень добрым и человечным».
Об этом я узнал от нее самой. Однажды Валя пришла в гости. Было утро, Валя была, как всегда, радостная и рассказывала о себе.
Рассказывала она спокойно, с улыбкой и как-то щебечуще. Как о путешествии. «Сначала было то-то» (и шел маленький или немаленький вставной рассказ). «А после было то-то» (и еще, уже новый рассказ). И так далее.
– Тебе надо как-то угомониться, – сказал я, впадая на правах земляка в некое морализирование.
– Можно подумать, что я гоняюсь за этими приключениями, – ответила она.
– Можно и подумать. Уже дважды была замужем… И ведь еще не вечер, верно?
Она улыбнулась.
– Ну хорошо, – сказал я. – А почему ты не ужилась с этим Стрепетовым? Вот уж и талантливый, и молодой, и красивый – чего тебе еще?..
– Как тебе объяснить… Его окружение – все эти одаренные, умные – собираются и без конца важничают. А ко мне относятся как к плебейке…
– Не понимаю.
– Да дурачье они. Тут и понимать нечего. У них и то и се. И проблемы, и разговоры. А я вроде как куколка…
– Знаешь, Валя, ты слишком тщеславна.
– Может быть, миленький. – Она улыбнулась. – А может, и нет. – Она попыталась стать серьезной. – А главное – я все-таки люблю Павлика.
Я фыркнул:
– Хороша любовь!.. Ну ладно. Значит, вы опять вместе живете?
– Ага.
– И видно, скоро опять разойдетесь?
И тут она внезапно на меня надулась:
– Послушай. Ну зачем думать все время вперед?.. Ты мне неприятное хочешь сказать, да?
Она заговорила о том, как ей «сейчас замечательно». Она уверяла и меня и себя (себя-то больше) в том, что ее, такую нравящуюся и такую обаятельную, все любят. Все без исключения. Даже женщины, улыбнулась она.
