Они как бы сталкиваются, и Лида бросается к нему:
– Вот ты и пришел, я же знала, знала!
Она радостно бросается к нему, целует. От нее слегка пахнет шампанским. Подруги некоторое время наблюдают, затем отходят в сторону.
– Вот и пришел, вот и пришел! Мне еще бабка говорила, что я счастливая!
Счастливая или нет, но уж точно, что она и нарядна, и свежа, и красива. И очень восторженна. И ничего общего с тем телефонным существом, раздражающимся и надоедливым одновременно.
– Нам надо встретить ребят из Института стали… – рассказывает Ключареву один из парней.
Когда-то, когда любовь гудела как паровой котел, а ночевать у Лиды вдруг оказалась невозможным (и уже была ночь, не уедешь), Ключарев ночевал у этого парня. Тот привел Ключарева в свою пахнущую книгами и носками студенческую комнатушку, и там уже спали трое: все было просто, в меру заботливо, и никто ни о чем не спрашивал.
– Хочешь выпить? – предлагает сейчас этот парень, и Ключарев идет с ним к буфету, где они пьют шампанское из бумажных стаканчиков.
Ключарев говорит. И ровный голос не выдает его:
– Я думал, что лучше послушать песни. Разве нет?.. Смотри, круг собрался.
– Конечно! И ведь ты хорошо поешь, – тут же хватается Лида за соломинку, улыбается, счастливая. – Пойдем! – И она тянет его за руку, за собой, к поющим.
Они садятся рядом. Ключарев обнимает Лиду за плечи, здесь все так тесно сидят. Гитара у Ключарева где-то над самым ухом. Поют хором во все горло. О том, как они уедут в далекие края, прощай, столица. Им видятся сейчас глухие деревни и непролазные дороги, хотя вернее, что они будут жить в чистеньких и сытых домиках районного центра. Но Ключареву не до иронии – это ж ясно, что для них происходит сейчас нечто нерядовое и особенное. Он, Ключарев, уже никуда не уедет. Грустно. В чужом пиру похмелье. Но он еще посидит, попоет с ними. Еще немного.
Глава 4
С утра Ключарев думает о детях. Род. Сладость корней. Куда, говорит, ведешь ты свой род, человече?.. Да так, говорит, без особого направления. Но в основном, говорит, вверх. Куда же еще, если там мягче… Воскресенье – жена отсыпается. Изо дня в день она встает на час раньше Ключарева, чтоб кормить детей и разводить их. И теперь отсыпается.
– Идите в эту комнату. И давайте потише, – говорит Ключарев Дениске и Тоне.
Он забирает их и прикрывает плотнее дверь.
– А мамочка пусть себе поспит, – с готовностью делает вывод Тоня; только что с той же готовностью она собиралась стянуть с матери одеяло.
Ключарев по-воскресному вял, к тому же вчерашний эмоциональный перерасход. Дети играют. Ключарев смотрит на них. Тепло и уют семьи. И самотечность жизни изо дня в день. И в сущности, как далек этот самый Старый Поселок. И может быть, в эту вот минуту – ну вот сейчас – он смотрит на детей и вдруг моргнул глазами, в этот миг происходит окончательный отрыв… Вот именно. Дети этой связи уже и вовсе чувствовать не будут. Отрыв станет фактом – факт во втором поколении. И пожалуй, неплохо, не без красоты и не без мысли, будет сказать, что основную перегрузку этого отрыва Ключарев принял на себя. А детки уже – топ-топ! – научные работники во втором поколении. И ни в какой Поселок, пожалуй, ты уже не поедешь и даже думать об этом, пожалуй, не станешь. Почему? А все потому же – вверх, детки, вверх! Там, говорят, помягче!
Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно – детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век… Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец – прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник – классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется, и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль… Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я – только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои – вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.
Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.
– Эй, детвора! – И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: – Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?
– Хорошо! – отзываются криком Дениска и Тоня.
– Ну-ну… Мать спит.
Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, – вялость воскресенья.
– Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да?
Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.
– Папа, – спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, – кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.
К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать – обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.
Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок – пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.
– С удовольствием, – говорит Ключарев, – но у меня «а» – Рюрик и «б» – театр с Дениской. – И Ключарев смеется. – Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?
– Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! – сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.
– А к Рюрикову нельзя в другое время?.. И не зови ты его Рюриком, это ужасно, – говорит Наташа. – А нельзя ли к нему, например, завтра?
– Пожалуйста!
Но тут уж Майя спешит сказать сама:
– Нет, нет. Пусть идет… Я еле уломала его, в другой раз его не упросишь.
Ключарев поясняет:
– Деньги, Наташенька… Тоненький, маленький, дохленький, но непрекращающийся денежный ручеек от Рюрика – для нас это важно. – Он глядит на часы: – Кстати, мне надо поторапливаться. И хватит о Рюрике – не то мне станет так отвратительно, что я передумаю.
Он уходит в комнату переодеться. Женщины там, за стенкой, смеются, хохочут – и голоса у них в одной тональности, особенно при смехе, будто специально голос к голосу подбирались… Когда-то, лет пять назад, все началось с романа меж Ключаревым и Наташей Гусаровой. Скорее романчик, а не роман, этакий коротенький, молниеносный и ни к чему не обязывающий. И забылось. Да и не знал никто. Зато они подружились семьями. А Майя и Наташа стали почти как сестры. И появился круг общих знакомых. Жизнь, она посильнее всяких там мелочишек. И правильно… Чертов Рюрик! Уже как зубная боль. Надеть белую рубашку, к нему иначе нельзя. И подумать только, что надеваешь свежайшую рубашку не ради сына, с которым идешь в театр, а ради какого-то полутрупа, мумии (или все-таки ради сына, в конечном-то счете? в денежном?).
