— Больше не лечу…
— Бросьте вы это, Сергей Степанович. Другие лечат, а почему же вы — нет?
Коляня настаивал: люди, бывает, умирают, не без того. Умерших, конечно, хоронят, их закапывают в землю, а иногда сжигают, и тогда их больше никто не видит — печальная, но логика. Вы, Сергей Степанович, может быть, думали, что люди бессмертны? Тут у Коляни в глазах и в носу защипало: уговаривающий, он чувствовал, что соскучился по старику и что, пожалуй, тоскует по бешеной его болтовне, по запаху супца с травками, который своими руками и ежедневно варил он для старика, пусть чертыхаясь. Сглотнув ком, Коляня продолжил: если уж вы, Сергей Степанович, не умеете, кто же тогда умеет лечить? Не пасуйте, не бросайте дела, мало ли как бывает в пути.
Но старик — хотя и вышедший из молчания — молчал, горестно мотал головой: нет и нет.
Высохшая, исполненная самых благих желаний, Шевелинова, в остаточной панике и никому ничего не сказав, отправилась к Леночке. Не в последнюю очередь она напугала Лену своим полумертвым иссохшим видом, — пришла, и села, и говорила, а Лена не отрывала глаз от цыплячьей ее шеи. «Вы, девочка, запомните, — повторяла, плача, Шевелинова, — вы, девочка, запомните главное: у вашего отца эта умершая женщина первый и вообще единственный случай. Помните это. И вообще можете отпираться — я, мол, ничего не знаю». — «От кого отпираться?» — спросила конкретная и трезвая в жизни Лена, но плачущая Шевелинова уже ушла, на прощанье Лену поцеловав; Лена не сомневалась, что высохшая тетка с приветом.
Лена позвонила Коляне, спросила — что там за переполох и что случилось?
— Ничего. — Коляня зевнул: был поздний вечер.
— Но, значит, все-таки кто-то умер?
— Больные раком иногда умирают.
— Ты, Коля, все же приди и объясни толком.
Коляня мог бы и по телефону объяснить толком, но он специально подержал в воздухе немного туману: они опять были в ссоре и он искал повод, чтобы прийти. Он тут же и пришел, хотя Лена собиралась спать. Он пришел и был ласково принят. Попивая кофе и уходить не спеша, Коляня объяснил, что ничего страшного или особенного не случилось, просто твой отец, Леночка, потерял дар врачевать. Отец был не гений — был предтеча. Если же смотреть в суть с точки зрения Лены (дочери), то в житейском и бытовом итоге эта потеря дара — к лучшему: только теперь Леночка вправе прибрать старика к рукам и к семье и только теперь Леночке это без усилий и как бы само собою удастся.
— Он будет тихим и спокойным старичком, — уверил Коляня.
Лишившийся Якушкина и пламенных его слов, Кузовкин был в долгих сомнениях, пока ему вдруг не открылось, что истина сложна и что истина — не тот или иной говорун и гений, а процесс. Истина — это череда гениев.
Кузовкин уже не был студентом; превозмогши головные боли и, пусть с запозданием на несколько лет, защитив диплом, он окончил вуз. Теперь Кузовкин был мэнээс, инженер. Технический вуз, как вскоре же выяснилось, дав ему специальность и возможность заработать на хлеб, не дал истины — Кузовкин же ее по-прежнему жаждал. Он уже выспрашивал, не знает ли кто адрес Суханцева или Шагиняна.
Кузовкин допускал, что и Суханцев и Шагинян тоже еще не истина или не вполне истина, истина же придет после. Она появится и возникнет, как возникает нечто совсем новое, что, потрясая, обновляет людей, — потому и Кузовкин, тихий, хотел быть в русле или хотя бы вблизи русла этого долгого человечьего поиска. Он не хотел прозевать. Не хотел упустить.
Среди ночи Кузовкин вдруг сказал, и сказанное было для него самого в ту минуту неожиданным:
— Якушкин честно признавался в своем незнании: не знал он, да и не мог знать, всей истины…
— Как ты можешь так думать о Сергее Степановиче? — зашептала Люся, приподнявшись и опершись локтем о подушку.
Кузовкин мягко и аккуратно успокоил Люсю, но не себя; мыслью потрясенный, он не мог заснуть. Сомнения нарастали. Ночь, казалось, не движется.
Следом пришедшая ночная мысль была из самых пронзительных: а вдруг и те, исцеленные, умерли, как умер Дериглотов? Расселяя по окраинам, знахарь отправил их с глаз долой, Дериглотов же был на виду… Кузовкин вроде бы засыпал, лежал с женой Люсей и спал, а потом он вроде бы встал и пошел в ванную — но не на кухню, куда могла последовать в ночной рубашке встревоженная Люся, зажги он там свет. Именно в ванную пошел он, прихватив свою давнюю секретарскую тетрадку. Сев на табуретик и сделав отвода и обмана ради шумящую струйку воды, Кузовкин одно за одним написал письма, благо в тетрадке фиксировались даты отъезда, а также адреса исцеленных, по которым они выезжали. Кратко и официально, отчасти от имени излечившего их С. С. Якушкина, он просил исцеленных правдиво и по возможности быстро и своей рукой ответить о состоянии здоровья. Кузовкин запросил только раковых, в остальных он мог бы поверить. И они ответили. Не сразу, но ответили все: все четверо были живы, работали, один из них, сибирский, собирался на праздники приехать в Москву к родне и обещал Якушкина навестить. Так и Кузовкин пришел к мысли, что дар угас, но дар был. Это утешило. Было больно, но, во всяком случае, было не обидно и не оскорбительно, потому что Кузовкин верил в старика и потому что в погоне за истиной, пока истина шла бок о бок с Якушкиным, он затратил годы — гору времени. Вскоре же Коляня наткнулся на тихого Кузовкина у Суханцева.
Коляня в тот день долго и не без назойливости уговаривал врачевателя выступить перед медиками — Суханцев же отнекивался, хотя и знал, что многим обязан Коляне. В затяжном с ним разговоре, уламывая, Коляня и увидел вдруг Кузовкина. С тетрадкой на коленях Кузовкин, в числе многих, сидел у стены на стуле, готовый слушать и аккуратно конспектировать, — был перерыв, и теперь уже не он, а его обносили в перерыве желтоватым настоем трав; здесь разносили не в чашках, а в стаканах; у трав был несколько иной запах и вкус.
Коляня подошел к нему с улыбкой, Кузовкин же, смутившийся, сбивчиво заговорил, что вот, мол, пришел послушать Суханцева и что истина — одна: не так уж важен тот или иной врачеватель, не важен, мол, рупор, а важна истина.
— Истина — это конечно. — Коляня улыбался. — Истина дело серьезное.
Глава четвертая
1
Осознав потерю дара и не найдя, куда же пристроить и приткнуть свою великую любовь к людям, Якушкин на миг растерялся. Он стал брыкаться, сопротивляясь естественному ходу своей судьбы. На время, короткое, правда, в нем обнаружилась и обнажилась самая обычная человечья требуха. Обнаружилось и тщеславие, которое он так клеймил. Коляня только похмыкивал, провожая старика к метро.
Так и было: на перекрестке Коляня придерживал слепо шагающего старика под локоть, Якушкин же без умолку говорил о своей идее, подчеркивая, что это, мол, моя идея.
Лечить разучившийся, но не разучившийся говорить, старик бубнил, что его идея должна быть незамедлительно внедрена в душу и в сознание людей. Людей, мол, надо убедить — вот задача!.. Он говорил Коляне те самые слова, какие когда-то говорил ему Коляня. Это было как зеркальное отражение, и теперь Коляня снисходительно молчал и не слушал, как когда-то молчал и не слушал Коляню старый знахарь.
