— Не надо. Загоруйко сказала, что приступы время от времени будут. А потом пройдут.
— Дать тебе что-нибудь?
— Таблетки. Там, на полочке. И воды.
— Держи.
— Спасибо. Проследи, чтобы Витька лег спать вовремя — ладно? Я пойду в постель, крутит меня…
Сима стонала, потом стоны сошли на нет, она уснула.
Потом заснул Витька; Марина проверила уроки и ровно в одиннадцать велела ему лечь, что он, послушный, тут же и выполнил.
Все спали. Марина прошлась по комнатам. Она потрогала стены. Оглядела кой-где потершиеся обои — квартира была хорошая. Марина не спеша прибрала в прихожей, вытерла следы ног и остатки мокрого снега, который еще днем натащил с улицы Витька.
Потом она вошла к Игнатьеву. Он спал. Марина взялась за веник — осторожно вымела мусор, а также вынесла в прихожую и спрятала в шкаф пустые бутылки. На постели Игнатьева она заметила хлебные крошки, — мелькнул даже кусок сыра, ссохшийся и уже каменный. Марина перевалила спящего Игнатьева с боку на бок и отовсюду крошки смахнула. Переворачивая, она прихватила спящего руками просто и грубо, как прихватывают легкую добычу, — руки у нее были уверенные, а он спал крепко.
* * *
С утра Марина пришла к ним с рулонами обоев. Она решительно принялась обдирать стены. Обои обдирались легко и словно бы ждали женскую руку: этак весело потрескивали. Марина закатала рукава курточки, и ее полные белые руки сновали и мелькали там и здесь. Игнатьев, заваривая чай, вспомнил запущенную, как сарай, комнатушку Марины, где ремонт не делали сто лет, но подсмеиваться не стал, только хмыкнул недобро. С утра болела голова. Кроме того, у него возникла тихая, но неотвязная мысль: посмотреть фотографии.
Он шел туда и шел сюда — он никак не мог вспомнить, где фотографии лежат, а треск сдираемых обоев, оживленные голоса женщин и их суета не давали ему сосредоточиться.
Сима решила, что он ищет спиртное.
— Нет ничего. Не высматривай.
— Чего нет?
— Того самого.
И он подумал, что ведь действительно нет. И заторопился:
— Да… Пойду…
Марина подхватила:
— Иди, иди. Скоро одиннадцать — твои коллеги уже возле магазина в полном составе.
Обе засмеялись.
Когда он оделся, Сима подошла и сунула ему деньги:
— Купи еще бутылку.
— Зачем?
— Надо.
— Но зачем?
— Я же говорю: надо.
И вновь обе они засмеялись.
Однако когда Игнатьев вернулся, смысл дополнительной бутылки стал ясен — Марина привела трех рабочих. «Хозяева», то есть Сима, Витька и Марина, покрывали старыми газетами мебель, а рабочие белили потолок с помощью опрыскивателя: двое торчали на стремянке, обрабатывая потолок, а третий наблюдал за ведром с раствором, подкачивал, перенося ведро то вправо, то влево за стремянкой вслед.
Закончив побелку, рабочие поправляли на видных местах щербатый паркет. Им стало жарко: они разделись до пояса — мускулистые, крепкие пареньки лет по двадцати. Они работали опрятно и бодро. Насвистывали песенки. А в окна ломилось яркое, с морозом солнце, даже смотреть на пареньков было весело — сама жизнь. Возле них, помогая, ходила его жена, высохшая и страшная.
— Какие вы ловкие! — говорила им Сима.
— Какие здоровяки! — говорила Марина.
Марине захотелось помечтать. Или же на нее просто накатило воодушевление:
— Здесь будет у тебя стоять фортепьяно. Да-да, именно здесь! Обожаю музыку. Обожаю играть вечерами.
Она простерла руки вверх. Голос ее зазвенел:
— Приятно начать с маленькой сонаты. Негромко. Не спеша, да?.. Там-там-там-там. Там-там-там-там. И не слышно ни соседей, ни самолетов…
Сима улыбнулась:
— Чудачка, Марина. Ну чудачка. Какое фортепьяно!
Марина была душой происходящего, она была как бы над всеми ими — энергичная, пробудившаяся, поспевающая там и здесь — она словно бы царила, вдруг переходя, перелетая из комнаты в комнату:
— Мальчики! Здесь вот заделайте щель тщательнее.
— Но паркета нет.
— А я припасла вам несколько паркетин — на совесть работайте, мальчики! На совесть!
Рабочие закончили и, насвистывая свои песенки, удалились. Женщины и Витька сели ужинать. Игнатьев ушел.
* * *
— …Сложней всего женская душа в тридцать-тридцать пять лет, ты согласен? Она уже знает слишком много о жизни, а прощать и понимать, как прощают и понимают сорокалетние, она еще не умеет.
— Что? — переспрашивал его Игнатьев, но слушать не слушал.
Игнатьев вспоминал состарившуюся шутку о том, как пьют и разговаривают о женщинах; когда-то казалось смешной. Как в древней той шутке (что и потянуло, пьянея, ее вспомнить), у них с Шестоперовым было полное и согласное разделение труда: один пьет, а другой о женщинах… как в раю. Надо сказать, Игнатьев впервые заметил, что теоретик не пьет; мог бы заметить и раньше.
Игнатьев налил ему.
— Нет-нет, — быстро ответил и быстро же отодвинул стакан Шестоперов.
— Почему?
— Зачем мне пить? Водка старит человека. Водка уносит человека быстрее, чем что-либо.
Они помолчали.
А затем Шестоперов пояснил несколько винящимся голосом, как поясняют самое важное:
— Я не имею права быть изношенным… Когда-нибудь я буду ездить во всякие там командировки, — за мной, возможно, будут ухаживать молоденькие женщины, а что же я?.. Нет-нет, сейчас я не имею права пить…
Он еще пояснил:
— Меня ждут молоденькие сибирячки или, допустим, уралочки. Меня, может быть, ждут юные француженки, итальянки, — как же я могу себя тратить на водку, ты согласен?
* * *
Игнатьев вернулся домой совсем поздно: Марины, так славно сегодня потрудившейся, уже не было, а Сима и сынишка спали. Было тихо. «За полночь…» — подумал Игнатьев и, пьяный, не решился включить свет.
Покачиваясь, он стоял в темноте прихожей.
Не сориентировавшись или же забывшись, он втиснулся в комнату Симы; он снял ботинки и потому втиснулся сравнительно тихо. Он подошел ближе. Была луна — он видел лицо жены и видел ее тело под простыней, маленькое, как тельце ребенка. «Прогонит», — сообразил Игнатьев и, покачиваясь, вышел. Луна помогла: он только один раз налетел на стул.
Он пробрался на кухню и, чуя жажду, поставил чайник на огонь. Он включил свет. Он искал заварку, и тут фотографии вдруг нашлись сами собой — они лежали, как всегда, среди старых писем.
— Наконец-то, — просиял Игнатьев.
