Прихватив портфель, а в нем бутылку, он отправился к Шестоперову — куда же еще? — на замшелую кухню, где холостяк, изучивший женщин до самых глубин, пребывал, как всегда, в полном одиночестве; кажется, он читал.
С удовольствием отбросив книжку, Шестоперов почти тут же заговорил о главном. Зеленоватые его глаза повлажнели:
— …Если у женщины обилие родинок, рассыпанных в области шеи и лица, она, как правило, холодна. Ее надо брать натиском. Она должна быть ошеломлена — согласен?
— Пожалуй.
— И еще оттенок: этот тип женщины максимально возбуждается не после заката, как прочие, а именно с утра…
Жена, бросившая Шестоперова и оставившая заметный след (шрам) в его психике, давным-давно родила двоих детей. Она жила жизнь — она много лет сражалась с переменным успехом за жилье, за зарплату, за красивые тряпки и за крохотное, но свое место под жарким и общим солнцем. Вероятно, она и понятия не имела, во что превратился ее бывший весельчак-муж.
— Ты с ней ни разу не виделся?
— С кем?
— С женой. С бывшей женой.
— Лет пять назад, — Шестоперов поморщился, припоминая, — она написала мне письмо. Хочу, мол, увидеться — просто, мол, потрепаться и поболтать о жизни. Я отказался. Я ведь ее как тип уже знаю. Она для меня пройденный этап — как ты считаешь?
Игнатьев подумал, что его, Игнатьева, тоже ждет в скором времени одиночество — другое одиночество или, как знать, такое же в точности. Даже если полных совпадений не бывает, в какую сторону поволокёт его судьба или он сам себя поволокёт… и чем кончит. И еще подумал: не спеши над человеком смеяться.
— …Главные характеристики женщины — это ее грудь, ее зад и ее колени — согласен? — ничто так не говорит о закомплексованности женщины, о неуверенности, как ее зад…
С тех пор, как ушла жена, у Шестоперова не было ни одной женщины, он и не искал с ними встреч, он только готовился; он был теоретик. Он был чист и безгрешен, как ангел. Игнатьев отключился — тихо и непотревоженно пил, уставившись в окно: сыпал снег.
* * *
Дома он сразу же завалился спать, а обе женщины, к этому времени кончив стирку, теперь убирали квартиру: они делали это в охотку и весело. Сима вытирала пыль. Марина ходила следом за ней с пылесосом.
— А помнишь, как мы ездили в Углич? Нас запихнули в комнату с храпевшей теткой…
— Ох, стонала…
— Стонала?.. Она умирала во сне! Сама же рассказывала: «Девочки, говорит, я по три раза умираю за ночь!»
Обе остановились в коридоре — худенькая Сима и казавшаяся рядом с ней крупной Марина. На миг прервавшие дело, они счастливо смеялись и светились радостью от вдруг приблизившегося прошлого: в том прошлом были не только поездки, и дружба, и Углич, и храпевшая тетка — там была их молодость.
— Ой. Пропылесось заодно у него. — Сима приоткрыла его дверь.
— Надо ли?
— Надо: он же растаскивает пыль сюда. И на кухню несет, и в прихожую.
Сима легонько подтолкнула подругу:
— Не робей. Он налакался и спит… Как только разведусь, сразу же разменяю квартиру. Пусть пьет в одиночестве.
— Он же сопьется.
— А здесь он не сопьется?.. Клянусь тебе, Мариночка, я могла бы терпеть и ладить, но ведь он Витьку губит.
Сима ворчливо добавила:
— Не волнуйся за него. Он стал совсем безвольный — какая-нибудь доброхотка его подцепит.
Сима отправилась мыть плиту. А Марина, толкнув дверь, вошла с пылесосом в комнату к Игнатьеву, — смущаться или робеть и впрямь было нечего, он спал пьяным сном. Марина включила пылесос: шум не тревожил спящего. Можно было опрокинуть шкаф. Можно было разбить большое зеркало. Марина (после восторженных воспоминаний об Угличе ее душа все еще томилась) вдруг порывисто подсела на диванчик и, вглядываясь в лицо спящего, подумала: «А ведь я любила только тебя…» — это не было правдой, и она сама знала, что это не так, но думать об этом сейчас было приятно. После того романа с Игнатьевым у нее была несладкая жизнь одинокой женщины. Разное было. Она уже давно лишилась былой сентиментальности.
Ей вдруг пришла в голову мысль, поразившая ее. Чуть ли не в испуге Марина выключила пылесос и стремительно выскочила из комнаты.
— Не могу, — винясь, сказала она Симе. — Мне там как-то неловко…
— А?
— Неловко мне, говорю. Иди уж лучше сама уберись у него, а я вымою плиту. Не могу видеть пьяных…
Сима махнула рукой:
— Да шут с ним. Пусть валяется в грязи — займемся лучше кухней.
* * *
Игнатьев проснулся оттого, что Сима, заглянув в дверь, крикнула:
— Эй!
Он открыл глаза.
— Эй! Хочу тебе, Игнатьев, сообщить — назначен день развода.
Она стояла перед ним тоненькая и решительная.
— Когда? — сонно прохрипел он.
— Через месяц. Одиннадцатого… Надеюсь, что ты не будешь упорствовать, не являться, оттягивать дни и вообще валять дурака?
Он подумал и сказал:
— Не буду.
— Вот и молодец.
И она крикнула на кухню:
— Марина! Свари и ему кофе за покладистость! Он сегодня такой милый, что мы за ним немножко поухаживаем…
Вялый и непроснувшийся, Игнатьев тяжело поднялся, прошагал на кухню. Ему дали чашечку дымящегося кофе.
Жена пододвинула сахарницу, а он, проследивший движение, посмотрел на тонкие, спичечные ее руки. В том разговоре она обещала, что будет изящной, как в юности. Теперь это было позади; теперь она была изящной, как в детстве; едва ли она весила больше ребенка. Он, возможно, смотрел на жену слишком пристально — Марина перехватила взгляд.
И со странноватым, вдруг объявившимся оттенком в голосе, робким и одновременно лисьим, она спросила:
— Сима, а у кого ты лечишься? Кто твой врач?
— Загоруйко.
— А-а… Говорят, она знающий врач. Опытный.
— Да. И очень ко мне внимательна.
Уходя в свою конуру, Игнатьев вновь услышал тихий, все с теми же странноватыми интонациями голос Марины:
— Сима, а не затеять ли нам небольшой ремонт?
— Ремонт?
— Ну да… Квартира засверкает, как новенькая.
— Я слаба сейчас, Мариночка. Не потяну.
— Я помогу…
* * *
Чуть позже у Симы случился приступ. Игнатьев спал и не слышал, Сима стонала совсем негромко. Она умела сдерживаться.
— М-м… — прижимая руки к животу, цедила она сквозь зубы.
Марина спросила:
— Вызвать врача?
