— Я тороплюсь. Пока! — Он не успел даже заметить, затряслись ли у Вани Корнеева руки, или, может быть, ноги, или же Ваня затрясся всем телом, чуткий, потому что подарок был царски щедр…
Торопящийся Игнатьев уже входил в кабинет замдиректора (для этого сначала надо было сбежать этажом ниже). Игнатьеву удалось быть и спокойным и, сколько можно, кратким: «…Никак не могу. Я не поеду в командировку». — «Почему?» — «Жена больна».
Зам сказал:
— Похвально… В первый раз, признаться, слышу, чтобы от поездки во Францию отказывались по такой причине. Ладно. Мы пошлем Зубарева.
* * *
Жена, как ни странно, была дома: с работы пришла вовремя, а может быть, и немногим раньше. Для последних дней было это именно странно — прийти с работы и увидеть ее. Сын делал уроки. Сима только что вышла из его комнаты. Она вышла в халатике:
— Витька плохо решает задачи. Надо бы заняться с ним… Ты почему поздно?
— Я? — Он не сумел удержаться от иронии.
— Я не с упреком… Может, что случилось?
Тут он заметил, голос у жены устоявшийся — вялый и тусклый. И виноватый:
— Поужинаешь сам — ладно?.. Устала: хожу и на ходу сплю.
Игнатьев сел с Витькой — проверял уроки.
Когда Витька уснул, Игнатьев — всё в тишине — сделал себе чай и поужинал один, вареным яйцом с колбасой.
Проходя мимо ее комнаты к себе, он заметил (в приоткрытую дверь), что Сима лежит ничком — головой уткнувшись в подушку. Он открыл дверь неторопливо; неторопливо же и вошел. Тая злое чувство, как это любят делать мужчины, он стал совсем умиротворен и спокоен, — он подошел и мягко спросил:
— Что с тобой?
Он, даже и мягчея, чувствовал и знал, что она его, конечно же, не растрогает; той злости было с запасом.
— Сережа, у меня опять что-то не в порядке. Живот болит. Я к врачу сегодня ходила…
Она говорила, лица не поворачивая, приглушенно. Лежа на животе, лицом в подушку.
— И что сказала врач?
— Сказала, что не в порядке. И велела зайти завтра.
Он спросил все так же спокойно:
— Ты уверена, что не в порядке с животом, может быть, ниже?
Он видел, как она вздрогнула спиной.
— …Мало ли что бывает. Я ведь не осуждаю. — Игнатьев поспешил тут же смягчить: — В жизни все бывает.
Она уснула.
А Игнатьев томился. Он принял снотворное, однако не уснул и вновь шастал туда и сюда, из комнаты в комнату; разворачиваясь, он каждый раз обкарнывал свое однообразное движение: ему было тесно здесь, нехорошо и тесно. В зеркало он уж и не глядел. Прикрыв дверь комнаты плотнее, он стал было слушать транзисторный приемник, чтобы, может быть, отвлечься. А потом вдруг направился к жене и в ярости растолкал спящую. Он кричал свистящим шепотом: «Я тебя голую сейчас за дверь выставлю! Выгоню!» Ему казалось, что в выставлении за дверь есть некое обличение и страшный позор. Он суетился. Он только в юности скандалил и дрался с женщиной и забыл, как это делается.
— А?.. Что?.. — Она щурилась от света, подняв к глазам ладонь (а может быть, оберегала лицо от удара).
— Что?.. Я тебе скажу — что. И идиоту ясно, чем ты занималась до трех ночи. — И он назвал словом, чем она занималась. — Ты думаешь, никто не знает, не узнает! Или ты забыла, что мужики — болтуны?
— Да что ты…
Она невнятно оправдывалась, он же, вырвав ее из постели, толкал теперь к двери. Он несильно и уже несуетливо толкал. «Я… Мы… Кофе пили», — лгала она, торопясь, чтобы хоть как-то и что-то солгать, но тут последним сильным рывком он вытолкнул, выставил ее на лестничную клетку. Она была в ночной рубашке, старенькой и ветхой, и неудивительно, что в двух-трех местах ткань рубашки немедленно распалась, порвалась и висела клочьями и длинными нитками, там же белело тело. Возможно, были ссадины. Он запер за ней дверь. Но и минуты не прошло, открыл — вспомнил, что зима. Она стояла, прижав руки к груди. Ему пришлось выйти и втолкнуть ее обратно.
— Иди, — с присвистом сказал он.
— Я только пошла с одним нашим… кофе…
— Ты пошла по рукам. И хватит об этом.
Однако после всей этой сцены она довольно быстро и буднично уснула: уже минут через пятнадцать, ну двадцать Игнатьев услышал ее спокойное дыхание, и сомнений тут быть не могло — она спала. Игнатьев не спал до утра. Шастал. Чай пил.
* * *
С утра обсуждался снос двухэтажного дома, принадлежавшего их НИИ.
За то, чтобы оставить дом за собой, НИИ боролся с райисполкомом не один год и не два. Райисполкому, как водится, объясняли и доказывали, что дом представляет историческую ценность: верный, хотя и обычный прием. Было добыто слабенькое, но все же свидетельство, что дом типичен для архитектуры XVII столетия. И было почти подтверждено, что однажды проездом в доме ночевал Багратион, — в райисполком писали бумагу за бумагой, все дерзкие.
В райисполкоме заколебались. Но колебания были тут же отброшены, как только выяснилось, что здесь (уже независимо от райисполкома и независимо от НИИ) пройдет новый проспект, по замыслу — красивый. Спор был кончен: НИИ дом потерял. Но, потеряв дом, НИИ не хотел потерять хотя бы достоинства, и потому теперь совещание было нацелено на то, что НИИ сам вынесет решение о сносе, опережая решение свыше.
Председательствовал замдиректора. Игнатьев, ночь не спавший и желтый от курева, сидел с ним рядом.
— …Товарищи, — зам повторял и уже повышал голос. — Товарищи. Наш НИИ, уверяю вас, вполне может обойтись без этих нескольких комнат.
— Двенадцать комнат! — выкрикнул кто-то.
— Да, двенадцать, ну и что же…
Собрание зашумело.
— А как же Багратион? — выкрикнули у окна.
— Но, товарищи… Во-первых, не доказано, что князь Багратион доподлинно ночевал в этом доме. Во-вторых, райисполком обещал в пределах нашего же института высвободить нам один из домов. Имеется специальное решение, у нас имеются гарантии, товарищи.
И зам кивнул полной женщине из месткома — она знала, что сказать.
Однако первым к столу вылез говорливый инфарктник Тульцев:
— …Столько лет твердили нам одно, а теперь обратное. А как же, черт возьми, наша история?.. Простите, товарищи, но я прошу зафиксировать в протоколе мое особое мнение.
Собрание неожиданно зааплодировало. Неожиданно это было, возможно, для Игнатьева — он сидел тупой и недвижный.
— Я, — продолжал Тульцев, — ездил недавно на Куликово поле…
Зам не выдержал:
— Да при чем здесь Куликово поле?
— Как при чем?.. Позволь вам снести багратионовский дом, вы завтра же…
— Да какой же он багратионовский? Князь лишь однажды ночевал в нем, да и ночевал ли, неизвестно!
