— Ей жить не больше месяца. Метастазы через печень проникли по всему организму — оперировать нет смысла.
— Сима знает?
— Нет, конечно. Я чуть не ахнула в рентгенкабинете — я сама ее туда привела. Даже наш рентгенолог Софья Семеновна — а она, знаете ли, видела всякое, — даже она мне в коридоре после шепнула: «Я, — говорит, — чуть не вскрикнула».
— У нее будут боли?
— Перед самым концом.
Врач ушла со своими лыжами, а Игнатьев, как и вчера, и позавчера, остался со своей бедой. А луна светила.
* * *
Марина встретила Игнатьева у метро, по пути на работу. Она сняла красивые вязаные варежки с красными петухами и подула на руки, согревая.
— Ничего радостного я тебе не скажу — ну, готов ты слушать?
Она вновь подула на руки.
— Компания у них будь здоров: амуры в полном разгаре. Веселятся люди. Сима, судя по всему, спала с Красиковым…
Игнатьев вздрогнул.
— Может, и не спала, — сказала Марина поспешно, — может, он треплется. Хвастает… Там у них не разберешь. Работают все вместе и гуляют вместе. А сейчас ее домогается Новожилов, есть такой тип.
Он промолчал.
— …Видела, как они целовались. Новожилов держал ее лицо обеими руками и ворковал.
— Она не отбивалась?
— Как тебе сказать, заметно это не было.
— А ты хорошо глядела? — сказал он ей вдруг со злобой.
— Старалась.
Помолчали.
— Что за мужики?
— Да так, замухрыжки. Сидят, клюкают и ждут, какая из женщин выпьет лишнего, и тут же намертво к ней прилипают: едут провожать или же к себе на такси увозят. Обычная пьянка на дому.
Марина тронула его рукой — варежкой с вывязанным узором.
— Тебе что — больно?
Он неопределенно скривил лицо. Пора было на работу — Игнатьев был из тех, кто опаздывает лишь в крайнем случае.
— Симка так мне обрадовалась. — Марина рассказывала тихим, даже как бы скорбным голосом. — Обрадовалась. Ой, говорит, это подруга моей юности. Мы, говорит, с тобой будем опять неразлучны.
— Ты до конца сидела?
— Да. На меня было тоже набросились, но быстро отстали, — у меня ведь задание.
— Научилась ставить мужиков на место?
— Что да, то да.
Игнатьев закурил.
— Задание, — заговорил он с всколыхнувшейся и вновь всплывшей злобой. — Задание… А ты и рада стараться. Помчалась вынюхивать чужую беду… У тебя, в твоей комнате, — сарай. Тебе надо обои переклеивать, потолок побелить, ремонт давным-давно надо сделать, а не по пьянкам шастать!
Игнатьев отшвырнул окурок и, не оглядываясь, стал спускаться в метро. Он весь продрог. Стояли морозы.
* * *
Игнатьев торопился. Ноги его шли сами собой, и теперь он словно боялся остановиться, потому и спешил. Он зашел в отдел к Ване Корнееву.
— Вот, — Игнатьев протянул альбом. — Ты ведь хотел Нестерова — я достал.
— О боги! — Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель альбомов живописи, покраснел, потом побледнел. — Как ты достал? Как тебе удалось? О боги, о чем я… Непостижимо.
Ваня Корнеев вцепился в альбом, отчего пальцы его побелели и надолго напряглись. Он, страждущий, думал и мечтал об альбоме Нестерова как раз вчера. Ему снилось, что он ворует альбом у некоего соседа по лестничной клетке, — во сне Ваня Корнеев делал это через балкон. Теперь же это было как совпадение, был сон в руку. Ваня Корнеев впал в ступор и некоторое время не мог раскрыть рта; наконец речь к нему вернулась:
— Я… Я даже не знаю, чем тебя отблагодарить.
— Я подскажу. — Игнатьев постарался улыбнуться. И добавил: — У тебя есть, если помнишь, знакомая в нарсуде. Бабонька там какая-то или тетка. Мне надо быстро развестись…
— Ну ясно! Ясно! — вскрикнул, и притом неожиданно звонко, Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель. От ясности этой Ваня и повеселел: он полагал, что заплатить придется куда больше. Он не помнил уже, что Сима принимала его вместе с женой на праздники, кормила пельменями и поила водкой. Он не помнил, что в доме их он под хмельком много и громко пел. Собирателю живописи простительно и то, что он не спросил о причине развода: он ничего сейчас не помнил. — Ну ясно!.. Есть, есть в нарсуде тетка! Она тебя разведет в тот же день, в тот же час, в ту же минуту, как только ты напишешь заявление. Нет! Нет! Она сама за тебя напишет…
— Это лишнее. — Игнатьев ушел; он и в прежние-то времена не мог видеть, как у собирателей трясутся руки.
Он торопился.
Он позвонил на работу Марине.
— С ума сошел… У нас же общий телефон с начальником: у нас звонят только в обед! — Она, кажется, была сердита.
— Не так уж часто тебе звонят, — одернул он.
— Не хами.
Он заговорил:
— Вот что — раз уж ты взялась подглядывать за моей женой, подглядывай на совесть. Узнай побольше. Я прошу тебя: побольше… мне нужны подробности.
Он сменил интонацию. Он вспомнил, что с женщиной можно либо так, либо этак, а лучше всего менять голос, как меняют шаг. Он стал просить:
— Мариночка… Постарайся… Узнай все… Для меня.
Марина заспешила:
— Да чего ж узнавать? Я и в тот раз достаточно узнала. Ты же не хотел слушать. Ты же ушел…
— Ну?
— Кончили они веселиться около двенадцати ночи. Кто куда, а Сима поехала к Новожилову. В такси. Захватили бутылку с собой…
— Холостяк?
— Какой там холостяк! Он уговаривал ее впрямую: жена, мол, с ребенком, в Белоруссию уехали. На месяц. Квартира пустует… А Симка все теребила его: бутылку прихватил, бутылка с собой?.. Противно пересказывать. Как рыбы тухлой поела.
— Ну-ну. Тоже мне Магдалина…
— Ты не понял: противно было, что на виду и что Симка меня не стеснялась. Ни на копейку. Все-таки дружили в юности.
— Пьяная была?
— Не очень…
Он торопился. В обеденный перерыв он смотался на такси домой и обратно, и вот, скоро обернувшийся, чуть не бегом он вновь вошел к Ване Корнееву, поэту-лингвисту и собирателю. Он так торопился, что таксист, резво приоткрывший дверцу, крикнул ему вслед: «Эй!.. А деньги?» — после чего, бранящийся, Игнатьев вернулся, чтобы расплатиться. Вбежав наконец к Ване Корнееву, он из портфеля вытряхнул альбомы с живописью, все, какие у него были: он вытряхнул их на стол. «Это тебе, Ваня. — И, чтобы сомнений не оставалось, улыбнувшись, добавил: — В подарок». Некоторые из альбомов при вытряхивании выскользнули из суперобложек, но это было легко поправить.
Игнатьев вышел.
