«Нет-нет, обедаем на заводе — вернемся лишь к ужину, тогда только Сергей Леонидович вас примет. Однако не более пяти минут…»
Или:
«Нет-нет, опоздали: советую ловить Сергея Леонидовича на платформе, да-да, когда он будет садиться в вагон; поймите: день у него расписан до предела…»
Адъютантская причастность к сиянию, пусть чужому и отраженному, причастность к власти и к суете людей (к их расталкиванию туда-сюда, в союзе с желанием принять нужных и отмахнуться от назойливо-бесполезных) — все это было не только сутью его, Родионцева, и страстью, но и как бы ответом, почему он в жизни этой, в сущности недолгой, лишь пересчитывает какие-то заурядные сметы (на уровне новичка), почему он сидит в солидном экспериментальном отделе, где и получает зарплату, инженерным работником нимало не являясь. Впрочем, сметы он считал добросовестно и был вне упреков. Не затягивал. Не подводил. Так было проще.
Он не спит, он думает о том, что сильное впечатление именно как рана: не слышишь, когда получаешь, зато уж теперь болит! Заснуть не давая, в окружающей ночной комнатной тьме перед ним плывут те светлые солнечные квадраты на паркете приемной и та роза, что цветет в своем левом углу без устали (вглядываясь, он видит два новых бутона на сносях. Что за цветок, ей-богу?!), — он видит, как баба Даша, технический работник, старуха, вносит поднос с пузастыми цветными чайниками, а затем в повторе он сам, Митя Родионцев, лицом еще весь светлый и свитский, с плащом на руке и с портфелем, входит быстро вернувшийся, а Аглая Андреевна, красивая и чуть усталая, сидит в кресле, призакрыв глаза…
Многочасовой сон ему уже и не нужен, глаза бы хоть сомкнуть, но нет, пустое бдение затянулось, это ясно. Он встает и подходит к окну. Когда он вглядывается в темень и в ночную редкую россыпь московских окон, мелькает мысль-предположение — мысль, что причины нет и что промаха тоже никакого нет, — из хора мальчиков сам собой уходит или изгоняется ломающийся тенорок. Утратившего блеск — хотя бы за счет седины, за счет посеревших щек и морщин, — его, Родионцева, попросту выкинули, выбросили на лестничную клетку, как выбрасывают ненужный старый шарф или старую перчатку, а даже и не совсем старую, но уже снашивающуюся. Тогда, конечно, и Вику тоже скоро… разрозненные перчатки не носят.
Мысль не впуская, он произносит негромко:
— Нет…
Неожиданно ему становится больно, он берется рукой за грудь: небольшой спазм, вот ведь как. Он раскрывает пошире окно, распахивает — вот он весь перед Богом; в серенькой пижаме он стоит, вытягивая шею и заглатывая для успокоения холодный ночной воздух.
3
Приходится отказываться от некоторых привычек: купив у метро утром букетик цветов, Родионцев спохватился и довольно долго колебался, отдавать ли. Он было решил, что нет, отдавать не надо, но букетик уже в руках и кому же еще отдать, как не ей? Для начала Родионцев решается просто пройти мимо (там сейчас пусто и тихо, директора нет, стало быть, и приема нет), но как раз когда Родионцев пересекает пустую площадку недалеко от приемной, появляется вдруг Аглая Андреевна, и он, конечно, отдает ей маленький свежий букетик. Цветы вовсе не намек и вполне сойдут за остаточную его вежливость. «Вот…» — говорит Родионцев, слегка краснея. Аглая Андреевна, взяв цветы, молча кивает.
Отставленный шут, он сидит в отделе и тем именно занят, что колет себя словами: постаревший, мол, шут или же увеселитель, массовик-затейник, словцо за словцом подбирает он, чтобы далеко и уже навсегда задвинуть в прошлое такие полные блеска образы, как «человек свиты», или «референт», или «составитель докладов для директора» (всего лишь с точки зрения стилистики и правильного русского, а все-таки было, было!).
Занятие на сейчас, слава богу, есть: он механически водит пером, перебеливает смету, а в голове тем временем уже до конца проясняется, что никто его не поймет и что, того более, они, окружающие, будут по-своему правы, шушукаясь за спиной оступившегося прилипалы и ловчилы (таков он теперь в их глазах): ах, бедный, он утратил званые чаепития, командировки и дармовые разъезды во все концы, а как же живем мы, люди простые и будничные, вкалывающие день за днем от отпуска до отпуска?
И, словно вызванная его же мыслями, по отделу проносится мелкая волна нелюбви и неприязни к нему, к Родионцеву, — пришло сообщение о непринятом отчете, время от времени такое бывает в их огромной комнате с четырнадцатью тесно сидящими сотрудниками. Каждый раз, как только по линии начальства что-то не ладится, они все потихоньку шипят за спиной Родионцева, считая, что это он, общаясь с Аглаей Андреевной, так или иначе ее информировал. В лицо не скажут, но за спиной непременно. Разумеется, когда Аглая Андреевна расспрашивала о том о сем (не только же о поездках говорить за чаем), Родионцев ей что-то рассказывал и о жизни отдела, а также людей, конечно, как-то характеризовал, но такое бывало редко и всегда неумышленно. Да и кому они нужны, с их простенькой жизнью, где самая крайняя провинность — запой или развод?
— …А надо, чтобы кое-кто поменьше языком болтал. Язык-то без костей! — доносится чей-то и будто бы в никуда брошенный возглас. (Сейчас и вовсе абсурдно, но в отделе, разумеется, продолжают вешать собак на Родионцева.) Родионцев молчит: человек говорлив до поры, пока не натыкается на главное.
Те, что в поезде, уже, вероятно, проехали Пензу, и впереди первая суета — в гостинице, где освобождается много номеров сразу: и люксы и на мелкоту тоже. Родионцев ловит себя на том, что ему интересно, затеют ли волгари переговоры на свежем воздухе. И прогуляют ли наших обратно на теплоходе? Увлекшийся, он прикидывает, легко ли выбить теплоход, и подсчитывает (фрахт плюс еда и питье, но минус билеты на поезд), во сколько это обойдется.
* * *
Когда с человеком случается неприятность, вариант беды, человек становится лучше и чище — и уж точно в глазах жены. В длительности раздумья его жены о случившемся есть хотя бы та хорошая сторона, что Галя как бы вновь рассмотрела его, Родионцева, и лишний раз нашла человеком замечательным и любви ее достойным (она романтична, ей это важно). Он не только не утратил в глазах жены то, что считается ценным и недробимым, но еще и выкреп. Отстраненный, он ведь не заискивал перед Аглаей Андреевной, не бегал.
Общение с Аглаей Андреевной позволяло Родионцеву быть в курсе дел фирмы или хотя бы просто слышать о всяких смещениях и перемещениях, о том, к примеру, что Рубакин скинул было Петровского на отчете, но тот, скользкий, как угорь, предпринял атаку с фланга через министерство и уцелел. И поскольку свой быт сер и событиями скуден, для Родионцева и отчасти для жены Родионцева из года в год существовала иллюзия знания той высшей жизни, иллюзия даже и соучастия в ней. И понятно, что жена Родионцева тоже обеспокоена его загадочным промахом или промашкой, в силу чего его теперь оттесняют, притом несправедливо — он ведь не предавал и не передавал, не носил в клюве, а в разговорах об Аглае Андреевне он был почтителен всегда и везде, даже и дома.
Жена, как помочь, не знает, — неуверенная, она спрашивает, не устроить ли скромный домашний ужин, у тебя, Митя, скоро день рождения. И не пригласить ли Аглаю Андреевну — это будет и интеллигентно, и просто.
