Начиналось так: я сидел дома и гонял пластинки (в рассказе это подавалось более тепло и лирично: «Было тихо. Я слушал музыку»). Я гонял пластинки снова и снова, это были старые песни Вертинского, названия звучали дурманяще и явно с пережимом, но это в счет не шло. «Над розовым морем», «Мадам, уже падают листья» и так далее. Я все посмеивался, потому что вспоминал жалкий пляж прошлого лета и некоего любителя Вертинского — пожилого дядечку в перекошенных плавках. У дядечки были мощные усы, а плавки напоминали чайку, идущую на посадку с левой стороны. Дядечка ходил в своих плавках очень гордо.
Вошла соседка. Я был один.
— Привет.
— Привет.
А был вечер. Тишина. Жена с детьми была в деревне. В рассказе не говорилось так уж напрямик: жены, дескать, не было, и пришла молодая соседка. Там добросовестно тратилось восемь или десять страниц на сборы и на то, как я сажал жену и детей в поезд и как получил от них первое письмо, — наконец-то и с трудом они сняли комнатушку в деревне. Маленькую комнатушку с тараканами. Зато воздух.
И вот соседка пришла, сказала:
— Какая хорошая музыка.
— Понравилась?
— Уже час слушаю. Ты вчера заводил — я тоже слушала.
Я пояснил:
— Не мои пластинки, они у меня случайно. Люди приезжали в гости и забыли.
— А как называются?
— Это Вертинский.
— А-а.
На следующий вечер получилось наоборот — теперь я кое-что у них услышал. За стеной стонал и мучился ее муж, он недавно упал на улице. Они были молодая и симпатичная пара, годиков по двадцать пять. И пока без детей.
А мне было двадцать девять.
— Ой, — стонал за стеной он. — Ой… Ой… Ой…
Они зашептались.
— У меня не хватит сил, — сказала она.
— Позови же кого-нибудь! — взмолился он.
— Неудобно. Уже время позднее.
И тут, ясное дело, я не мешкая вышел на лестничную клетку и нажал их звонок.
— Нужна, кажется, помощь — да?
— Ой… Ой… — стонал муж.
Ему становилось легче, если нажимно и с большой силой втирали мазь пониже лопаток — там, где ребра. А у нее руки были как спички. Тоненькая современная девочка. По имени Аля.
Я втер ему обезболивающую мазь и ушел спать.
Аля через стенку произнесла:
— Забыла вам сказать «спасибо».
— Не за что, — ответил я уже в полусне.
— Спокойной вам ночи.
— Вам тоже.
В рассказе ненавязчиво и сама собой появлялась мысль о прекрасной слышимости сквозь наши стены. Этому способствовали всяческие мелкие случаи, быт.
— Ч-черт! — ругнулся я, к примеру, поутру, не найдя в банке кофе. — Ведь собирался вчера купить — вот досада!
И юная соседка, конечно же, приносила мне несколько ложек кофе, чтоб мне перебиться. И так далее. Мысль о прослушиваемости была слегка заострена. Я рассуждал: вот, дескать, все толкуют о том, что большой город отчуждает людей. Живем, дескать, в одном доме и ничего друг о друге не знаем. Асфальтовые джунгли, двадцатый век и все такое… Ничего подобного! — отвечал я в рассказе. В нашем, к примеру, доме нет никакой отчужденности. Я знаю о своих соседях решительно все. И они обо мне тоже. За счет слышимости.
И, стало быть, двадцатый век еще более объединяет нас и сплачивает.
Ирония, разумеется. И отчасти желание побранить нерадивых наших строителей. В то давнее время я искренне считал, что мой рассказ может помочь строить дома.
* * *
Далее на добром десятке страниц прояснялось, что мужа Али нужно сдать на лечение, и как можно скорее. Он был алкоголик, во всяком случае вот-вот мог им сделаться. От этого он и шлепнулся на улице.
Сам он то хотел лечиться, то не хотел, брал отпуск, собирал необходимое для больницы в свою яркую синюю сумку и опять откладывал. Я слышал все это через стенку. А подробности рассказала она, Аля. Все-таки у нее было очень красивое имя.
А у него было имя как у меня.
— Тезка, — просил он. — Тезка, не делай этого.
В глазах его стояли слезы. Он боялся лечиться, он догадывался, что это не сахар.
— Тезка, — повторял он, — ты же человек. Ты же не робот…
— Ну-ну, — говорил я ему.
И одновременно говорил в телефонную трубку. Рассказывал врачу и кому-то еще, что я сосед и что тоже подтверждаю необходимость и срочность лечения. Сначала со всей этой бригадой говорила Аля, потом я.
Виктор лежал в постели, стонал. Аля собирала в яркую синюю сумку пасту, щетку и даже мыло. А потом вдруг выудила у него из-под кровати початую бутылку портвейна. Беднягу забило, как в ознобе, он не отрывал глаз от любимой игрушки, и тогда Аля спокойным голосом сказала, что, так и быть, давайте допьем. Не стала осложнять минуту. Она наливала в мой стакан портвейн до самого верха. Под обрез. Чем больше войдет в меня, тем меньше в мужа — такая вот нехитрая алгебра.
Через полчаса, когда вот-вот должно было подкатить такси, на него опять нашло.
— Нет! — заорал он. Схватил столовый нож. Я сделал шаг к нему. — Не подходи! — И он так жестко рубанул ножом воздух, что оба — я и Аля — отпрянули к стене.
Но затем, слово за слово, я улучил миг и схватил его за руку. А рука уже была слабая. И весь он был ослабевший — пальцы разжались, и нож выпал сам собой.
— Тезка… Тезка, — плакал Виктор. Он прижался ко мне. Аля выглянула в окно и побежала встречать такси. А я похлопывал прижавшегося ко мне всхлипывающего Виктора по спине и заполнял пустоту словами, потому что чем же еще ее можно было заполнить? Мне было на три-четыре года больше, чем ему. И чем Але.
— Это ведь нужно. Это ведь необходимо. Разве ты сам не понимаешь… — не умолкал я.
Мы отвезли его в больницу. Мы вернулись и долго-долго пили чай. И не легли вместе в постель, даже близко не было. Я ушел к себе. Аля легла спать и тихо вздыхала. И как бы в ответ вздыхал я, была прекрасная слышимость. И теплая летняя ночь.
* * *
Дальше так. Посреди лета наступило вдруг сильное и неожиданное похолодание. И, стало быть, мои дети — два и четыре года — могли простыть и заболеть. Нужно было отвезти им теплые вещи. А я отвезти вещи не мог.
В рассказе это было наислабейшее место. На нескольких страницах читателю внушалось, какая я важная птица и как тяжело придется моим сослуживцам и всей организации в целом, если я покину их на два дня. Я внушал это при помощи напряженных разговоров по телефону с крупным начальством. Я бранился. Начальство, разумеется, бранилось тоже — дело, кажется, доходило до министра. И весь белый свет не знал, что же теперь будет.
— Как же быть? — терзался я, расхаживая по комнате взад-вперед.
