Вскоре проснувшийся, он залаял. Он оскалился. В перелесках, среди мещерских мелких речушек и болот можно было бродить много дней и человека не встретить, но иногда человек появлялся. Чувств к старику хотя и не питающий, пес лаял честно и зло, так как в настороженную минуту пес и старик были одно-единое, и пес исходил злобой, защищая свой какой-никакой мирок и свою какую-никакую сытость. Старик повернул на лай голову — человек с удочкой прошел мимо; человек, безобидный, уже удалялся.
Старик суетно заспешил:
— Ты прав, ты прав — солнце-то уже садится. Пора! Заболтались мы с тобой, — и затрясся от мелкого смеха, — хе-хе-хе-хе…
Пес не был из верных, и, когда старик, нюхом не обладавший и шагавший куда попало, ошибся и стал все более удаляться от деревни и от ночлега, пес его бросил, зная, что в конце концов старик далеко не уйдет. Пес хотел мяса — и через полчаса был в деревне. Когда-то пес сам был на цепи, что такое цепные псы, он помнил и не совался. Отыскав двор, где будки и собаки не было, он заковылял, высматривая курицу, чтобы, перехватив ее и увернувшись от палки, унести в лес. В лесу бы он часть съел, часть зарыл в землю.
Но кур рано заперли — помотавшись там и здесь, пес прилег на расстоянии и ждал. Ночью пошел дождь. Чтобы подвигаться и согреться, пес обежал еще раз деревню. И тут собаки, днем вялые, подняли особый, настороженный ночной лай: одичавшая собака была для них волком. Оплошность осознав, пес вернулся и лежал, терпеливый, вблизи двора, весь дрожа от холода и дождя. Конечно же, старик развел где-то костер, но пока старика найдешь, либо дождь кончится, либо старик уснет — костер же будет погасший. Пес ждал. И утром не повезло. Петухи проорали, но куры не появились, пес пялил и пялил глаза на ворота — на маленький квадратик внизу ворот, откуда куры вылазят иногда на дорогу и на белый свет.
* * *
За деревней пес быстро взял след и, несмотря на прошедший дождь, побежал за стариком, почти не сбиваясь: у старика был свой и сильный запах. Пес наткнулся на ночлег, зола в костре — холодноватая, мокрая, но свежая; пес был зол, голоден и быстро шел по следу. Старика он нашел за оврагом. Старик, сам промокший, раскладывал травы на выглянувшем солнышке — сушил, попадал в дождь и вновь сушил. Мешок старик повесил на ветру, на суку осины.
— А-а, вот чего ты хочешь! — старик дал ему кусок хлеба, и пес сразу, с лету смял его.
Старик дал ему еще кусок, намазав маслом, это было вкуснее, но пес глотал, вкуса почти не слыша. Он и яблоко съел, он дожил и до этого. Он был сильный неглупый пес, однако сравниться с породистыми собаками он не мог: когда они гремели медалями, он гремел цепью. И родословная вся на цепи, и сам он тоже, неумелый: он даже лесной мыши не мог поймать. Поперхнувшись яблоком, он долго кашлял, чистя глотку и злобно щелкая зубами на оводов.
— Убегаешь, — выговаривал ему старик. — Не понимаешь ты человечьей любви. Но ты еще поймешь… — старик, соскучившийся, впал в болтовню и понес, понес.
А насытившийся пес отбежал в сторону и уже засыпал: слово «любовь» действовало на него как снотворное.
Свое отговорив, старик взял на этот раз верное направление на деревню, и пес бежал за ним, — они вышли на дорогу, где старик едва не попал, задумавшись, под грузовую.
Пес отскочил в сторону — грузовая гудела, потом перестала гудеть, а потом стала посреди дороги, старик же все шел и шел, пока не ткнулся грудью в радиатор. На него накричали. В машине везли молоко в бидонах; старик, заулыбавшись, попросил немного себе и немного псу. Обе женщины удивились, когда он заплатил деньги: они полагали, что из здравого ума он давно выжил. Пес жадно лакал из пластмассовой стариковской чашки, торопясь и зная, что старик забывчив и больше о еде может сегодня не вспомнить. «Ты куда идешь, дед?» — спрашивали женщины, а старик бормотал им, что травы, мол, надо собирать, пока солнце: торопиться, мол, надо, день короток, жизнь коротка. И он пошел по дороге, спешащий. Женщины — обе в белых косынках — смотрели вслед, и, лишь когда старик и его злобный шелудивый пес стали скрываться, пропадая за холмиком, женщины поехали дальше. Одна села за руль, другая в кузов, к бидонам.
Старик с псом вышли к небольшой станции, где выждали электричку и отправились, чтобы пересидеть слякоть дома. Именно в дожди старик вспоминал, что нужно же получить пенсию.
В каменном теплом флигельке псу было сухо и сытно, но, едва дожди кончились, они опять сели в электричку на Рязань, в сторону Мещер. Пес валялся у ног Якушкина, и пассажиры без удовольствия посматривали на непородистую собаку. Якушкин забывал его мыть, и теперь на весь вагон пахло псиной. Среди тесно сидящих людей, себя не скрывая, пес постоянно держал злобный оскал.
2
Оборвав вокруг траву, старик отбросил ее и теперь — рыл. Он рыл час без минутного даже перерыва, бережно выбирая из земли корешок, длинный, тонкий, как крысиный хвост, а корешок уходил все глубже. Копал он метрах в ста от речки с названием Пра; речка была вся в павших, гниющих деревьях. Кругом были перелески и болотца.
Оберегая тонкую, готовую порваться ниточку, Якушкин копал и копал огромную яму — сначала ножом, а когда нож, вдруг щелкнув и закрывшись, порезал ладонь, старик копал острой суковатой палкой. Когда палка хрустнула, он копал обломком палки, а потом руками. Он влез в нору головой, расширив ее — влез плечами, после чего протиснул туда туловище. Из норы судорожно летела земля. Старик подгребал руками землю себе под живот, собрав там горку — выбрасывал. Он ушел глубоко; ноги почти скрылись, и только сапоги, дергающиеся, торчали. Пес бегал вокруг, присматриваясь. (Зарывшийся старик был как отражение человека, простирающего руки к небу, где вместо светлого неба — чернота земли.)
Пес с опаской обежал круг и еще круг. Сев рядом с норой, пес засеменил лапами и, нервничая, несколько раз жестко ударил хвостом по земле, как палкой. Старик вылез грязный, перепачканный, вонючий и с землей в поредевших белых волосах. Торжествующий, трясущимися руками, выволок он на свет нескончаемый крысиный хвост.
— Слышь, — старик заговорил, — и почему я, дурак, занимался травами, а не корнями? Ясное же дело: вся сила в корне.
Усевшийся на сухом пригорке, он вынул из мешка ступку; настругав туда корень, старик толок его и растирал.
— …В корешке есть особая сила. Ведь какой глубокий! Должен же быть в нем особый сок.
Старик рьяно толок в ступе, когда пес хрипло пролаял, — показались два человека с удочками. Они подошли совсем близко и попросили у старика спичек: их коробок промок. Старик, вспомнив, в свою очередь попросил, чтобы дали псу рыбы. Рыбаки были веселые. Они ушли, бросив псу так много рыбьей мелкоты, что пес жрал, жрал, а потом с острым, раздирающим желанием, наметом помчался к реке. Пес обежал болотце, он не захотел там и, лишь припав к речной воде, пил, пил, после чего долго лежал, опьяневший, недвижный, подергивая изредка шерстью от оводов, — а потом опять пил.
Когда он прибежал, старик рыл яму и в ней корень: дерн был снят и яма уже углублена. Пес лег в тени близкого орехового куста. Старик зарылся в землю почти весь — время от времени скапливающаяся под его животом земля летела, выбрасываемая, черным фонтаном. Пес был тих, был в сытой своей дреме, когда вдруг, как бы от звука, проснулся: сапоги старика, застывшие, торчали из земли лишь подошвами, подошвы были недвижны. Старик был холодный. Пес сунулся: втиснувшись в нору, он обнюхал проверки ради.
