Можно, конечно, податься на какую-нибудь молодежную стройку, но ведь там вкалывать надо. Нет уж, юность прошла. Он уже не двужильный, чтобы таскать кирпичи. Он уже старенький. Сортир во дворе и баня на другом конце поселка — это уже не для него. И песни под гитару в обнимку с девчонками вечером тоже не для него. С него хватит. Пусть теперь другие попоют эти песни…
Вагон метро полупуст. Людей покачивает.
— Вот так встреча! — говорит Светик, подняв глаза. Прозаик, так получилось, сидит как раз напротив нее. Он мокр. С него капает. Давненько они не виделись. Светик улыбается. — Пересаживайся ко мне.
Игорь Петрович пересаживается. Вздыхает. И ни с того ни с сего начинает оправдываться:
— Пошлая жизнь, Светик… Теща пилит. Ребенок орет. Жена молчит. Идти в дождь некуда — катаюсь в метро по кольцу… Как бомж.
Светик смеется:
— Зачем ты мне это говоришь?
— Ты же спросила.
— Ничего я не спрашивала. Я только сказала — сколько лет, сколько зим.
— Разве?.. Значит, вот-вот свихнусь совсем.
Они молчат. Полупустой вагон грохочет… двери закрываются. Следующая станция «Таганская»…
— Поехали ко мне. — Светик треплет его, хлопает по мокрому плечу. — Поехали. Так и быть, бутылочку тебе выставлю. Продрог, а?
— Я, Светик… не могу.
— Почему?
— То есть, конечно, могу. Но… Но я теперь женат — жена у меня милая, и добрая, и очень ласковая. Ребенок. Семья…
— Не смеши меня.
— Честное слово даю.
Светик смеется:
— Чудак. С кем-то меня путаешь. Если Светик выставляет бутылку, стало быть, ей это нужно для дела — забыл, что ли?
* * *
— Это правда, что поэты-песенники богаты?
— С-собаки, — цедит Игорь Петрович.
— Очень богаты?
— Баснословно.
Светик уточняет цифру:
— И могут, допустим, выложить пять-восемь тысяч?
— Могут.
— И двадцать могут?
— Не трави душу, — говорит Игорь Петрович. — Зудишь уже точь-в-точь как теща.
— А нравится тебе моя квартира?
— Ничего квартира. Неплохая. Главное, что здесь за шиворот не каплет, — давай чокнемся.
Он пьет. Он быстро хмелеет.
— Я художник, — утверждает он теперь с силой в голосе, — я имею право сомневаться и мучиться. Я творец. Плевать я хотел на деньги, на тещу и на их узкосемейные попреки… Я тружусь как раб. Как крепостной. Я не виноват, что я в творческом кризисе…
— В чем, в чем? — смеясь, переспрашивает Светик. — Напарник мне нужен на время. Друг. Но друг верный, — предупреждает Светик уже всерьез. — Ты бы, Игорь, мне подошел. У тебя есть ценная по нынешним временам черта.
— Какая? — Игорь Петрович под мухой. Он в том состоянии, когда хочется похвалы. Хотя бы и самой малой. — Какая ценная черта — говори.
— Э, нет. Людишки портятся, если им скажешь, что в них хорошего. Когда-нибудь скажу.
— Ну и катись к дьяволу. Убирайся!
— Игорь, это ведь ты у меня дома, а не я у тебя.
Некоторое время прозаик переваривает этот неожиданный факт. Он вспоминает, кто есть кто. Потом оглядывает на столе выпитые бутылки. Потом начинает рваться к телефону.
— Я скажу. Я сейчас им все скажу… Во-первых, я уезжаю на зауральскую стройку. Лучше жить с медведями, чем…
— Угомонись, — удерживает Светик, — половина второго ночи.
— Лучше с медведями, чем…
— Не трожь телефон!
* * *
— Половина второго ночи. Метро закрыто… Он не ночует дома, — сухо произносит теща.
— Он приедет, — откликается жена.
— Он не приедет. Метро закрыто. Денег на такси у него уже много лет не было.
— Мама, — говорит жена, — но ведь Игорь в творческом застое. Ему действительно нужно знать жизнь, знать людей…
— Теперь такие ночлеги называются познанием людей?
— Мама…
— Машенька как — спокойно спит?
— Спокойно.
— Ложись и ты. Волноваться тут нечего. — И теща свирепо заверяет: — Утречком я с ним побеседую.
Теща, коротая бессонницу, сидит в кресле и ждет — она в цветастом восточном халате. Издали, из глубины квартиры, она похожа на объевшуюся африканскую птицу.
— Даже не позвонил, — повторяет она. И на этот раз через ночь и через уснувшие городские кварталы телепатический сигнал доходит до Игоря Петровича. Раздается звонок. Теща хватает трубку: — Алло…
— Это я, — басит прозаик. — Пр-риветик вам.
* * *
Умирающая старуха Волконская полулежит в кресле.
— …Нет, мой милый. Красота — дело тонкое. У Апраксиных, что там ни говори, были грубоватые плечи — даже у женщин были плечи мужчин.
— Подумать только — я был об Апраксиных очень высокого мнения, бабушка.
— Их спасал вкус. Они умно и изысканно одевались, и, разумеется, Мари Апраксина при беглом взгляде казалась воздушной…
Пожарник Волконский помогает умирающей старухе раскладывать пасьянс. Ему скучновато. Ему с каждым годом все тяжелее поддерживать старомодный светский разговор, но он не смеет об этом даже заикнуться. Слышен шелест карт.
— А Романовы?
— Выскочки…
— Неужели им тоже не хватало в доме учителей — не верится, бабушка.
— Учителей хватало. Породы не хватало. Романовым до нас, Волконских, было далеко как до неба. — Покашляв, старуха начинает сбрасывать карту за картой. — Да, да, Романовым, в сущности, недоставало породы. Быдло, мой милый.
— И это было заметно, бабушка?
— Сразу же. Едва они открывали рот… Уже на третьей минуте разговора чувствовалось, что им недостает внутреннего достоинства.
— Романовым?!
— Да, внучек.
— Но ведь царь… Большая фигура…
Старуха презрительно смеется.
— Не смейтесь, бабушка. Царь — это все-таки… большой администратор.
— Что за слово, внучек. Фу… Кем ты служишь? Я все-то забываю, прости, мой милый.
— Я — противопожарник, бабушка.
Старуха заходится в кашле. Затем говорит сердито:
— Не раз я давала понять Романовым, что им не удержаться… Мужчина, который повышает голос, — не уверен в себе. Это во-первых. А во-вторых, мужчина, который повышает голос, явно не на своем месте.
* * *
Утро — нехорошее и гадкое. Голова у Игоря Петровича раскалывается. Поташнивает. Любви к людям нет ни на полкопейки.
