— Давай. Но только дверь прикрой, чтоб им не тянуло. Я все-таки чувствую, что стесняю вас…
— Да ладно тебе.
Мы помолчали.
— Я ведь, честно говоря, не только ночевать к тебе. Я ведь и на помощь рассчитываю…
— Ну?
— Помог бы ты мне.
— Искать ее?
— Да.
Я зевнул долгим ночным зевком и подпер рукой отяжелевшую голову.
— Не представляю себе…
И я вдруг стал хвалить Валю:
— Есть, есть в ней что-то чертовское… И не поймешь что! И ведь не скажешь, что красива, верно?
Я произнес утвердительно:
— И всегда в ней было это. Я ее с детства помню.
Гребенников тему не поддержал.
— А я слышал, вы разводились…
— Да. Мы и сейчас разведены, — спокойно сказал он.
— Правда?
— Да… Но, честно говоря, разведены мы или не разведены — это уже не имеет значения. Все перепуталось.
— Как же так?
— А вот так.
— Но живете-то вы вместе?
— Да.
— Так, — сказал я машинально, — значит, она опять Чекина? Опять под своей фамилией?
На темной стене кухни были светлые пятна от ночных фонарей — чуть светленькие и какие-то зябкие пятна. Я уставился в них и повторял:
— Д-да… Валечка Чекина… Валечка Чекина! — Я сказал: — Ну и как же вы жили эти три… нет, четыре года?
Он усмехнулся:
— По-разному.
Мне все хотелось обрисовать ее в нескольких фразах, как-то очертить ее, оценить, что ли. (И совсем не хотелось ее завтра искать.)
— Не понимаю, зачем за ней бегать, — сказал я. — Это ведь еще хуже.
Он не ответил.
— …Ей важен именно минутный шум. Она, конечно, обаятельная, но, в сущности, девочка пустенькая. Совсем пустенькая. Коптит себе небо и ничегошеньки не думает… Разве нет?
Я ждал, что Гребенников как-то поправит меня (с чем-то не согласится), а он молчал.
— Почему ты молчишь? Или тебе это неинтересно?
— Нет… Это интересно, но для меня это неважно, — сказал он как-то очень тихо, очень спокойно и просто.
— Какая она — неважно?
— Неважно.
И тут уж мне стало совестно.
— Ты прости, пожалуйста, — сказал я. — Понимаешь, сейчас время такое… Сейчас смеются над такими, как ты. Вышучивают. Ты меня тоже пойми: это ведь редкость, чтоб вот так, как ты к Вале… — Я сглотнул слюну и, помедлив, добавил: — То есть из-за нее… То есть ты без нее не можешь, да? — Я как бы усмехнулся: — Это ведь редкость…
И мы оба, как сговорившись, потянулись за сигаретами — и закурили от спички.
Он сказал, помолчав:
— Надо ее найти как-то.
— Я обещал, и я помогу, сколько сумею, — сказал я, — но ты уверен, что она захочет вернуться?
— Конечно, — сказал он, — конечно!
Я встал, что было делать — спать? Но уже не спалось. С кухни я прошагал в прихожую и как-то полуавтоматически стал надевать плащ. Сначала я действительно хотел пройтись по улице и подышать ночным воздухом. Я даже сказал:
— Пойдем прогуляемся. Все равно не спится.
— Нет. Я уже засыпаю, — сказал Гребенников.
Я надел плащ прямо на майку и перед уходом заглянул в комнату: жена и дочка спали. Я вышел на лестничную клетку, стал неторопливо спускаться — и где-то тут пришла мысль.
* * *
Тиховаров тоже ведь был на этом съезде в Киеве и мог что-то знать, нужно позвонить, спросить — в этом и состояла моя нехитрая мысль. Правда, как спросить? Мне не хотелось, чтобы о Вале и Гребенникове опять начали носиться слухи. Тем более Тиховаров относился к Вале с некоторым презрением. И я заколебался. А ночь была теплая, без прохожих, и телефонная будка стояла с распахнутой дверцей — пустая.
Я положился на самотечность разговора, на то самое «как получится», и, войдя в будку, набрал номер.
— Тиховаров, привет!
— А-а… привет, — он узнал меня по голосу.
— Ты спал?
— Да. А в чем дело?.. Только я совершенно сонный.
Я помялся. Вопрос для ночного времени был, понятно, дикий, но я спросил:
— Слушай… Ты ж в Киеве был. Как там?.. На этом… симпозиуме?
— Ты издеваешься?
— Бог с тобой! Мне действительно интересно.
Тиховарова обмануть нетрудно — надо только твердо стоять на своем.
— Ну, что же тебе рассказать?.. Выступал, например, мой шеф, выступал Бобокин — оба по сорок минут…
Тиховаров, время от времени зевая, начал перечислять доклады.
— Подожди-ка, — сказал я. — Ну а кто блеснул?.. Ну, понимаешь, о чем я: какое-нибудь эффектное сообщение. Словом, сенсация, шумиха и все такое…
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Ну а знаешь — зачем спрашиваешь? Разумеется, Корнеев. Вообще-то он поэт. Иван Павлович Корнеев, не слышал?
— Поэт?
— Ему лет сорок, и кроме того, что он поэт, он занимается еще и русским языком — лингвистикой…
— Прости. Но все-таки что он у вас на симпозиуме делал?
— Ну как же: лингвистика, связь с вычислительными машинами — это сейчас модно до психоза.
— Я чувствую, вы там не переутомлялись… Ну а сам Корнеев, какой он? Тихий?.. Или нет? Наверное, пьянчужка и весельчак? Бабник, ага?
— Не уверен я, что он пьянчужка, ты уж меня извини за неосведомленность, — с этакой укоризной (за мои дурные мысли о хороших людях) сказал Тиховаров.
Я заторопился. Как это ни странно, — я хорошо это помню и могу поклясться, — моя речь сработала в нужном направлении раньше, чем мысль:
— Ну ладно, иди спи. Как-нибудь зайду. Кстати, ты Валю нашу видел?.. Как она в Киеве?
Вроде бы и случайное сопоставление имен этого Корнеева и Вали должно было сработать (если, конечно, там что-то было!) — и сработало, тем более что Тиховаров был сонный.
— Валя? Она как всегда. Вокруг этого Ивана Павловича она и закрутилась… В своей роли!
— Ну, пока.
— Пока.
Вернувшись, я ничего не сказал Гребенникову, мне не хотелось, чтобы вышло что-то вроде той драки на даче, — я решил поискать Валю сам.
Утром Гребенников сказал, что он пойдет по знакомым.
— Только ты не спрашивай. Зайди и посиди у них. Если они что-то про Валю знают, они сами скажут, — напутствовал его я.
