— В плохих, что ли?
— Не в плохих, но и не в хороших. Тебя окружают несимпатичные люди. Малосимпатичные.
— Ах да, ты же любишь, чтобы все было красиво!
— Вот именно. И тебе советую.
— Ай-ай!
— И не айкай! — Она улыбнулась. — С кем это ты на днях шел по коридору?
— Ну и с кем?
— Не знаю уж с кем. Тянул к себе каких-то двух теток в возрасте.
— В каком еще возрасте?.. Им тридцати нет.
— Миленький, им сильно за сорок! — И она начала хохотать. — Нет тридцати, ой, ты меня уморил! Да они на ладан дышат!.. Они шли, от коридорного сквозняка качались!
Ей было девятнадцать, она закидывала голову с короткими остриженными волосами и заразительно хохотала. И все, кто шел мимо нас, оглядывались — и, как по приказу, улыбались, приобщаясь к ее радости. Особая была минута.
* * *
А это уже было в конце четвертого курса, когда я на физическом практикуме случайно встретился с Цаплиной Надей. Цаплина стала строже, деловитей.
— Садись рядом, — сказал я, ставя еще стул к столику с приборами.
— А у тебя что?
— Магнетизм.
— У меня тоже…
— Ну, а что нового в сто двадцатой? — спросил я.
Цаплина подумала, усмехнулась:
— Дубль выбился в основной состав.
— Не понял.
— Что ж тут непонятного?
— А-а. Погоди… Гребенников женился?.. На Вале Чекиной?
— Ну конечно.
Так я и узнал эту новость. И не очень-то думалось об этом, отметил факт, вот и все.
После практикума мы с Цаплиной по некоей инерции шли вместе. По инерции я зашел на их этаж и по той же самой инерции сказал:
— Посидим?
Она кивнула:
— Давай.
— Под фикусами?
Когда-то я был влюблен в нее — не слишком, а все же.
Теперь мы и двух минут не посидели.
— Пойдем, — сказала Цаплина, — а то грустно будет.
Мы встали и неторопливо пошли по коридору.
— А вот слушай еще кое-что грустное, — сказала она.
— Ну.
— Чубукова Лариса попала в психбольницу.
— Чубукова?
— Да. Была там три месяца… Теперь целый учебный год потерян. Но хоть, слава богу, обошлось.
— Нервное потрясение?
— Что-то вроде. Она была очень влюблена.
— Я слышал, но краем уха.
— Ты его не знаешь. Да это и неважно… Он вел себя так же, как и все другие.
— То есть?
— То есть ухаживал за Ларисой, вздыхал и просиживал наши стулья, а после — раз!.. — и влюбился по уши в Валечку… Это не ново. Случается буквально со всеми. При том, что Валя их даже не замечает, ведет себя исключительно благородно и, кроме своего Гребенникова, знать никого не хочет…
— Ты что-то уж очень о ней хорошо говоришь! Завидуешь капельку?
— Ничуть. Я давно смирилась с тем, что в ней есть что-то свыше. Ты просто не бываешь у нас, не в курсе наших дел… А ведь у нас весь этаж боготворит Валю. Даже комендантша…
— Одноглазка?
— Да.
— Это действительно показатель.
— А не смейся… Недавно к Вале чуть ли не весь этаж пришел на день рождения. А мать прислала ей мешок пирожков — мать на хлебозаводе работает…
— Я ее земляк. Я знаю…
Цаплина рассказывала про день рождения, про пирожки, про столпотворение на этаже. И я не очень ясно представлял это. Зато очень ясно я слышал Валин голос: «Посмотрите, как они красиво сделаны! Как они выпечены!.. А какой узор по краешку! Берите больше, они же такие вкусные!..» Это вот: «Берите! Берите!» — было для Вали характерным. Всегда была доброй. Это точно.
Цаплина спросила:
— Ты что, не зайдешь к Вале?
— Как-нибудь в другое время. Отвык я от всех вас. — И, чтобы сказать еще хоть что-то, я добавил: — Смотри-ка, что с Ларисой Чубуковой… Она ведь кровь с молоком! Здоровенькая, крепкая!.. Я думал, нервы — это только у тоненьких.
— Ты пошел?
— Ага. Привет всем. Всей сто двадцатой.
* * *
Было уже лето, четвертый курс кончился. Все разъезжались на каникулы. В сто двадцатой комнате остались двое: Валя и Лариса Чубукова. Их жизненные нитки соприкасались в последний раз.
Валя штопала крохотную дырку на кофточке.
Лариса собирала чемодан.
— Я, Валя, заявление подала.
— Какое? — спросила Валя. Она не поднимала головы от штопки.
— Я на будущий год не буду жить в сто двадцатой. Хочется в какую-нибудь другую комнату.
— Это из-за меня?
Лариса Чубукова не ответила. Минуту спустя сказала:
— Мне ведь и врач… тоже советовал сменить комнату, приятелей…
— Лариса…
— Что?
— Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.
Лариса усмехнулась:
— Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все-таки лучше.
— Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.
— Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.
— Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.
— Молодец! Он у тебя молодец.
— С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.
Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:
— Нет, я все равно отсюда уйду.
— Почему?
— Так лучше..
Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.
— Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая — это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.
— Спасибо. Я действительно здесь привыкла.
— Не за что.
Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.
— И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…
— Какие? — спросила Валя.
— Да вот эти. Репродукции.
— Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…
Лариса улыбнулась и сказала:
