Вошли Чечеткина и Цаплина. В руках у них были аккуратные стопки белья — они гладили на общей кухне.
— Ур-ра! А нам удалось погладить без очереди! — И Чечеткина весело закрутилась на месте.
— Что это вы обе такие красные? — спросила Цаплина, внимательно вглядываясь.
Лариса Чубукова как бы нехотя бросила:
— Закон преломления света… Солнце в окна бьет, разве не видишь…
* * *
В тот же вечер, когда все четверо сидели в комнате, мучаясь над задачами, и выдалась минутка, — Валя опять рассказывала:
— …Иду я и вижу: в каком-то дворике задумчиво старичок бродит. Ну, старичок как старичок. Беленький. Вдруг оглянулся он по сторонам: никого нет — и как бросится к мячу… А мячик лежал на земле, мальчишки, видно, забыли. Старичок как врежет мяч меж кустов, как врежет еще… Бежит, ногами кренделя выделывает и кричит шепотом: «Пас!.. Пас!..» Я не удержалась и — в хохот… — Валя и сейчас засмеялась.
— Ну? — сказали девушки, улыбаясь. — Ну и что дальше?
— Ну и все. Я подошла, говорю: «Скучно, дедушка?» Разговорились. А сначала ворчал: «Не люблю девушек-студенток…» Я говорю: «Почему?..» — «Студентки, — говорит, — никогда матерям не пишут…» Вот чудак, да?
* * *
Я сблизился с Павлом Гребенниковым именно тогда, когда выяснилось, что мы оба идем в их девичью сто двадцатую комнату. Мы были с ним однокурсники. Но до этого только кивали друг другу.
— Ты тоже к ним? — спросил Гребенников. Вопрос был в лоб, потому что мы оба заворачивали по коридору в их комнату.
— Да.
— К ним Полупроводники собираются прийти. Забито.
То есть студенты с отделения полупроводников.
— Точно? — спросил я.
— Да. Их вино у девчонок уже на столе стоит. — И тут же Гребенников, улыбаясь, добавил: — Но их самих пока нет…
Мы были очень молоды. И очень веселы. Мы приостановились на углу, и оставалось только выяснить последнее. Улыбаясь, я спросил:
— А между прочим, ты к кому?
— Ну, например, к Чекиной Вале.
— Это удачно. Не поссоримся. А я — к Цаплиной.
Мы засияли — получалось, что сама судьба делала нас товарищами, во всяком случае, на этот вечер.
— А ты Вале Чекиной, кажется, земляк?
— Точно, — сказал я. — Это что, так важно?
— Еще бы!
Придя в сто двадцатую, мы вдруг сглупили и устроили нелепый скандал:
— Зачем вы и нас пригласили, и их?.. Подлость!
Что-то подобное мы им мололи минут десять. Они обиделись. Они молчали. А мы повторяли:
— Зачем же давать авансы и вашим и нашим?
Они молчали. И не стали садиться к столу. Получилась неприятная пауза.
Наконец Валя Чекина сказала мне:
— Вот скажи-ка честно, кто тебе нравится на нашем курсе? Из девушек? Только честно скажи — мы же земляки.
— Ты и Цаплина! — выпалил я.
— Нет, ты честно скажи. Назови всех, кто тебе нравится.
— Ты и Цаплина, — упрямо твердил я, ни на шаг не отходя от золотой жилы.
И опять потянулась этакая постыдная пауза. Опять они молчали. Они сидели по углам. Особенно дулись не упомянутые среди «нравящихся» Лариса Чубукова и маленькая Чечеткина. Ожидалось, что парней будет шестеро, а сейчас вместо шести было лишь двое. И оба какие-то психи.
Цаплина решила высказаться:
— Они, то есть те ребята, для нас, пожалуй, приятнее.
Я как раз разливал вино (наше, мы тоже принесли) по стаканам. И вот стаканы стояли на столе полнехоньки, в неловкой и нелепой ситуации, а Цаплина высказывалась:
— Они приятнее. Они основной состав, а вы…
— А мы?
— А вы — дубль, — спокойненько и строго выговорила Цаплина. Она дружила с Полупроводником, яростным футбольным болельщиком.
Эта пауза была уже совсем никуда не годной. И тут Валя выручила — рассмеялась:
— Ладно, девочки. Давайте веселиться! Дубль ведь тоже играет.
— Во всяком случае, его не прогоняют с поля, — сказал я с обидой.
— Вот-вот. Девочки, за стол!
* * *
Был уже третий курс — нас всех разнесло по разным специальностям, а значит, по разным группам. Так что около года я их никого не видел. Разве что только на бегу мелькнет лицо.
Однажды я стоял в очереди в библиотеку — сдать учебники, две связки, штук двадцать пять, — стоял и томился. Вдруг услышал:
— Здравствуй, земляк.
— Привет, Валя.
Валя стояла и лучилась — похорошевшая, посветлевшая.
— Ну, как ты?
— Подожди… Положу книги.
Мы отошли. Присели на низкий подоконник, болтали. А я не терял при этом из виду свою очередь.
— Ну, что в сто двадцатой?.. Уже повыходили замуж?
— Ничего подобного.
— А Чубукова? Лариса?.. Она не перестала тебя грызть?
Валя улыбнулась:
— Перестала.
— Ну, еще бы. Ты ведь специально излучала сияние, а парни млели. Это и высушило Ларису.
Я подшучивал, а Валя неожиданно посерьезнела. И сказала:
— Не смейся над ней. Она сейчас такая добрая, грустная…
— Лариса?
— Да… Она такая прелесть. Понимаешь, — Валя понизила голос, — она очень влюблена. Только тс-с об этом. — Она вдруг встрепенулась вся и спросила с жаром: — Миленький! (Надо сказать, что это ее «миленький», хоть и прошло время, а все же кольнуло меня.) Миленький!.. Ты ничего не открыл? Ну, чего-нибудь выдающегося?..
— Нет.
— А почему?
— Не знаю…
— Ты не обижайся. Я ведь к чему говорю: у нас один студент сделал труднейшую задачу… Я прямо восхитилась. Я теперь как слышу «наука», «открытие» — мне прямо не по себе становится. Ах, как хорошо быть талантливым!..
Она вся светилась. И спрашивала:
— А ты не думал над этим? Не задумывался?
И поддразнивала, и как бы рассматривала собеседника со стороны:
— А ведь нельзя, миленький, не думать. Нельзя!
За какой-то год она заметно переменилась. Речь стала быстрая, находчивая, и это очень ей шло. Кроме того, в ней появилось особое женское обаяние, как бы приодетое в манеру этакого легкого разговора.
— Тебе надо подружиться с какой-нибудь приличной девушкой… Ты понял?
И это она всерьез говорила, а в глазах прыгали бесенята.
— А то я напишу нашим землякам, в каких ты компаниях бываешь.
