— За фрукты.
— Разве Галя половину их посылает тебе? Я об этом не знал.
— Не хами.
— А ты забери свое «спасибо». Спрячь, откуда взял.
Он отвернулся. Я тоже. Я не хотел лояльности, от которой так или иначе за километр несло бы фальшью. Я ему не мил дружок. Я не мог бы стоять с ним рядом и обсуждать («Правда, хорошие груши?» — «Чудесные». — «Рынок есть рынок. Но какие цены ужасные!») — не мог я обсуждать и даже покупать с ним вместе не мог.
Вернулась старуха с корзинкой, в которой разносила передачи. Записки не было ни Еремееву, ни мне. Надо сказать, Галька вообще не писала записок. Ушла в себя. И за это я тоже ее любил.
Дома я кое-как перекусил и отправился продавать проигрыватель Сынули. Все-таки родич. Может, и поймет… В комиссионном магазине не взяли — там было полно этого добра, к тому же лучших марок. В тихом соседнем ателье техник предложил мне за него две красненьких.
— Двадцать пять, — попробовал я лед.
— Двадцать.
Я согласился. Я был совсем на мели. Еще раз мне попадутся груши, похожие на закат, и я пойду хромать с протянутой шапкой по электричкам.
* * *
— Проходите, — сказал я.
И они сразу устремились к шкафу в углу. Старинная работа. Вещь что надо. Их было двое — мужчина (так себе, больше суетился) и женщина. У женщины и глаз, и ум, и хватка. Даже многовато было для одной женщины.
Понятие о ценах на старинные шкафы я имел самое отдаленное. Я попросил, чтобы она сама назвала цену. Она попросила назвать меня. И пошло, поехало. Я честно боролся, но, ясное дело, этот пират в юбке меня облапошил. Я попытался к ее цене набавить сотнягу. А она вдруг сказала:
— Ладно. Грех пополам.
— Не понял.
— Не сто, а полста набавлю.
И тут же крикнула своему мужичку:
— Иди найди машину.
— Ладно. — Он побежал.
— И чтоб шофер согласился помочь! — крикнула она вдогонку.
Я спросил, не купит ли она еще что-нибудь. Она прошлась по комнате. Потом прошлась по кухне. Вернулась.
— Нет. И вообще у вас больше никто ничего не купит.
Я невольно поежился под ее взглядом — вот это глаз. Мне казалось, она видит даже чернильные пятнышки на моей майке: под рубашкой, со стороны спины.
— Никто не купит?
— Все это есть в магазинах. Полным-полно. И новенькое. Может быть, купят у вас кухонные колонки. Но это не обязательно.
— Скажите, — спросил я, — если придут за колонками, за сколько их можно продать?
Она сказала. А я сказал ей спасибо. Я всегда благодарен людям за ясность.
Управдом не попался ни на лестничных клетках, ни во дворе. Все прошло гладко. И машину они подогнали не какую-нибудь, а мебельную. Перевозка мебели населению. То самое, что надо. Шкаф уехал в неизвестность, как и положено уезжать проданным шкафам. Деньги лежали в кармане.
К вечеру купили кухонные колонки. Больше ничего не купили. Спасибо на том.
Я подумал, не сорвать ли теперь мои объявления на столбах. «Продается мебель (разная) в хорошем состоянии». Объявления я развешивал самолично. Писал тоже сам. Бродить от столба к столбу и срывать эти белые бумажки я не стал. Столбы стояли мокрые, начал падать снег, и я решил, что мокрый снег свое дело сделает. Доделает ветер.
А затем со снегом и ветром я стал накоротке. А они со мной. Я где-то ночевал. Где-то ел. Все перепуталось. Время утратило свойство последовательности и стало прыгать, как разыгравшийся кот, — туда-сюда. И я не помню, что шло за чем. Но помню, что везде был ветер. И везде был снег. Зима.
В бродячем и бездомном существовании очень хорошо понимается, что жизнь слишком коротка и такой она была задумана с самого начала. Прекрасно была задумана. Без иллюзий. И доходит это до твоей души само собой. Особенно если мерзнут ноги. Это не шутка.
Однажды замерзшие ноги привели меня к нашему институту. Так и есть. Никаких перемен. И справа — корпус общежития. Альма-матер. Место, где я жил и учился.
— О господи! — вырвалось у меня.
Глава 8
Проходная общежития, как и всякая проходная, складывалась из двух движений — туда и обратно. На повышенных скоростях.
Я стоял и курил. Около.
— Эй, привет! — Я увидел знакомое лицо.
Он приостановился. Еле-еле узнал меня. Когда я был на пятом, он был на первом. Нет, на втором. Играли в баскетбол в одной команде. Или Витя, или Митя.
Оказалось — Олег. Как и я. В команде его звали Олег-два.
— Да постой, — удержал его я, — не беги. Проведи-ка меня в общежитие.
— Идем. — Он пожал плечами. Лицо его радости не выразило. Ничего не выразило.
Вдвоем легче пройти мимо вахтера, в студенческом общежитии это знает каждый. Привет — привет. Вахтер новый. Доска объявлений новая. Я надеялся, что хоть жизнь старая. Ан нет — жизнь, видно, тоже переменилась, потому что Олег-два очень уж доходчиво и современно сказал:
— Что-то у тебя вид голодный.
Он повторил и при этом не оглядывал меня с головы до ног. Он успел оглядеть меня раньше.
— Что-то у тебя вид голодный.
— И холодный тоже, — сказал я. — Я ведь иду погреться. Буду у тебя ночевать.
Он улыбнулся куда-то в четырехмерное пространство:
— Может быть, будешь. А может быть, не будешь.
И, подержав паузу в воздухе, добавил:
— Как ребята посмотрят.
Ваньку валяет. Не верю. И ни за что не поверю. Первейшая мысль: а почему, собственно, я ДОЛЖЕН тебя приютить? Обыватель особенно нажимает на это ДОЛЖЕН. У него аж сердце щекотится от этого словца. Я таких очень хорошо запоминаю. А они меня.
Когда мы в свое время встречали «старичка», мы не рассуждали. Мы просто вели его в общагу, а там говорили. Так, мол, и так. Ребятишки, придется вам потесниться. Ребятишки чертыхались. И теснились… Конечно, если б я приволок с собой ящик пива, меня и сейчас бы приняли веселее. Если бы.
— Ты откуда?
— Удрал. Строили полигон. А я не выдержал.
— Удрал со строительства полигона? — Он даже присвистнул.
Мы поднимались на этаж. Так и надо — красиво солгать. Я прямо-таки вырос в его глазах.
Теперь моя потрепанность была не в укор. Была в плюс, а не в минус.
Мы вошли.
— Ребята, он кончал наш институт — помните его? — Ребята что-то промычали и потеснились. Их было четверо в комнате. Как и нас когда-то.
Вечером я им рассказывал, как строятся полигоны. Мне постелили на полу. Я лежал на спине, глядел в потолок и рассказывал; было чуть дымно — в темноте двигались их руки с огоньками сигарет.
