— Александр, я озябла.
Волконский бросается к ней. Ощупью находит ее руки и целует их:
— Голубка моя. Радость моя… Проснулась!
— Отойди же, Александр, — говорит старуха. — Ты весь в земле. Ты нечист. Я встану сама…
— Проснулась!.. Какое счастье, что я сюда приехал… Бабушка! Радость моя! Летаргический сон у вас уже был трижды?
— В третий раз… Нет, в четвертый, милый!
Сторож извлек из фуфайки полбутылки и приложился. Ему не по себе.
Заслышав животворное бульканье, Волконский сурово говорит, что бабушке после летаргического сна глоток спиртного куда нужнее, чем прочим…
Без лишних слов пожарник изымает бутылку у сторожа и передает бабушке. Старая княгиня глотнула раз. Потом еще раз:
— Какая дрянь. У тебя нет ничего другого, мой милый?
Она сидит на крышке собственного гроба.
— Нет, моя голубка, ничего нет.
— Мы на загородном?.. Или нашем, фамильном?
— На загородном.
— Что ж, здесь воздух почище. И какие звезды… Внучек. Зачем ты суешь мне эти тряпки?
— Это не тряпки. Это костюм. Шерстяной. Вам надо переодеться, бабушка.
— Ты прав, мой милый, поганая синтетика совершенно не греет. Однако полагаю, что до дома я как-нибудь выдержу…
Игорь Петрович и сторож в себя еще не пришли.
— Где машина, внучек?
— Там.
Старуха медленно и прямо (какая спина!) идет к кладбищенским казенным воротам, выходит за — и садится в такси. Таксист просыпается и заводит мотор. Ему заплачено за всю ночь вперед. Старуха садится на заднее сиденье и брезгливо оглядывается через плечо на оставшихся:
— Ну и общество вокруг тебя, мой милый.
— Случайные люди, бабушка, — оправдывается пожарник.
Они уезжают.
* * *
Оторопь прошла. Игорь Петрович, посидев на гробе, тоже подымается.
— Э, мил человек. Не выйдет! — Сторож вцепился ему в спину и держит обеими руками.
— Чего надо?
— Как же так, мил человек, а гробик! — И сторож кратко, но энергично поясняет, что завтра им всем влетит, если они нынче до солнца не успеют навести порядок.
Игорь Петрович вздыхает:
— Дай хоть водки глотнуть.
— Самому хочется, мил человек, но нету — старуха как швырканула ее в темноту, так там все и вылилось.
Светает. Вдвоем они кое-как зарывают старухину могилу. Укладывают дерн. Они устали. «Хоть бы помог кто-нибудь», — вяло мечтает сторож. Игорь Петрович курит, а сторож стоит возле первого, не зарытого еще гроба и тупо бормочет: «Эй. Эй. Подымайся… Я думаю, может, и этот очухается и восстанет, а?»
Перекурив, они вновь берутся за лопаты и зарывают гроб. Кладбище погружается в тишину, в вечный покой и сон. Светает.
* * *
— Светает, — бормочет Игорь Петрович.
Он оглядывает квартиру и стены, в которых прожил это долгое дождливое лето, — он видит вещи: сапоги (три пары, женские, натур, кожа), туфли мужские (две пары), парик… — и вдруг все его существо наполняет дикий, утробный и зовущий звук: домой… Он пушечно хлопает дверью. Ключи под коврик, последний долг гостя.
Он возвращается… Дома только теща — она потрясена его видом и потому долго, подавленно молчит. Игорь Петрович не чувствует родных стен, не удивляется молчанию тещи. После событий на кладбище ни удивляться, ни чувствовать он некоторое время не способен.
— Помоюсь, — говорит он сам себе. — И спать, спать! — Он перепачкан могильной землей, он грязен и страшен. Он не похож на прозаика. Он не похож на мелкого спекулянта. Он похож на человека, проплывшего полгорода по канализационной трубе.
* * *
— Я счастливый, — без конца повторяет утром малокровный инженер. — Я счастливый.
— Я тоже. Я тоже, милый!
— Мне так радостно, что ты здесь и что ты не уходишь к своей тетке. (Светик ему говорила, что живет у тетки. Временно. Поскольку нет прописки.)
— Я не уйду. Ни сейчас и ни позже — считай, что я переехала, милый. Вещей у меня нет. Только те, что на мне.
Инженер в восторге:
— И будешь со мной весь день?
— И день. И ночь. И следующий день. До самой смерти, милый.
Светик улыбается: она человек решительный. Ни Фин-Ляляев, ни этот писателишка, ни все их дела отныне ее не интересуют. Пусть их себе живут как хотят. И даже любопытства нет: ушла — значит ушла. Давно хотела.
— Ты опаздываешь на работу, милый. — Светик живет новой жизнью.
— Я одеваюсь.
— Я сварила тебе кофе.
* * *
Старый Фин-Ляляев пришел и сидит в заброшенной квартире. Он несколько раз сюда позванивал, но трубку никто не брал. Теперь все ясно: и Светик, и ее подручный исчезли. На столе, на стульях, на полу слой нетронутой пыли.
Сапожки дамские валяются (три пары), туфли (две пары) и парик. Вещи тоже пропылились. Надо бы теперь найти кого-то новенького — самому Фин-Ляляеву продавать трудно, опасно, да и возраст не тот, чтобы толкаться возле комиссионки.
Старый Фин-Ляляев вытряхивает из пепельниц окурки. Преодолев одышку, он берется за швабру и выметает мусор из-под кроватей — надо прибрать квартиру, мало ли что и как.
* * *
Игорь Петрович хочет пойти за дочкой в школу — он соскучился. Он вернулся, и теперь, вернувшись, он понимает, что он скучал. Но теща тут как тут:
— В школу я схожу сама. Тебе больше никуда не придется ходить. Привыкай.
— Никуда?
— Может быть, ты не согласен? — Она готова затеять серьезный разговор.
— Нет-нет, согласен, — поспешно отвечает он.
Теща приводит дочку — та виснет на отце и требует, чтобы он рассказал про медведей. Про Зауралье. Про Сибирь. Про дремучие леса. Она первоклассница, и ей все это очень интересно.
Затем приходит жена. Она роняет из рук сумку с продуктами. Она плачет:
— Как долго тебя не было…
Мир в семье. Мир и покой. Игорь Петрович может свободно перемещаться по своей комнате и может даже пройти, например, на кухню, чтобы поесть.
Его движения отныне ограничены.
Телефон, конечно, в комнате тещи. Туда Игорь Петрович подойти не может. На звонок теща отвечает сама:
— Игорь Петрович в командировке.
Или так:
— Игорь Петрович еще не вернулся из Сибири. Скоро ли вернется, сказать не могу.
И вешает трубку. Она изолировала его от внешнего мира. Пусть трудится. Пусть пишет…
