Но у Светика уже нет слов. Ее душат слезы.
Они уходят. Они так и не вспомнили про паспорт Светика. Ей не очень хотелось свой паспорт показывать — все-таки лучше, если твоей фамилии не знают. Да и кой-какая отметочка там имеется.
Светик бросается за ними вдогонку. Роль до конца.
— Товарищ милиционер.
Они оборачиваются.
Светик подходит к ним ближе и доверительно говорит:
— Просьба у меня есть… Вы ведь ищете спекулянтов… если найдете, не арестовывайте их сразу. Я хотела бы у них туфли купить. Модные… Можно?
Светик робко и трогательно улыбается — женщина.
Они отвечают:
— Нет. Нельзя.
И уходят. А тот, что суровый, добавляет:
— Туфельками, милая, ты своего голубя не удержишь.
* * *
Светик набрасывается на творца:
— А ну-ка, подымайся и иди в комиссионку.
— Я утомлен.
— Ну ясно. Ты только спать не утомляешься.
— Какие-то голоса я слышал.
— Мерещится тебе… Вставай! — Она быстро-быстро расталкивает его. Надо, чтобы он дело делал, а дармоеды ей не нужны…
О ментах Светик ему не говорит — зачем пугать человека, и вообще она старается о милиции не думать. Визит как визит, без этого не бывает. Сколько веревочке ни виться, концу быть, важно только в конце этой веревочки не хлопать ушами. Быть на стреме. Быть начеку — вот что важно. А предусмотреть все равно не предусмотришь.
Милиционеры идут по улице — один из них настроен сентиментально, второй по-прежнему суров.
— Странные люди эти писатели. Женятся и разводятся. Женятся и опять разводятся, — говорит настроенный сентиментально. — По-моему, они сами не знают, чего хотят.
— Худо-о-жники… — говорит второй и сплевывает. Оба идут по улице и курят. Оба взволнованы.
* * *
— Я уезжаю, — говорит Светик. Она уже собирается.
Творец кое-как встал.
— Спекулянтишки. Торгаши! — ворчит он из ванной, умываясь. — Несчастные. Людьми и Богом проклятые. С кем я связался! Какое падение!.. — Он сильно не в духе. — И Фин-Ляляев, и ты — я еще увижу вас всех за решеткой. У всех вас один конец!
Светик не отвечает. Она укладывает в сумку плащ (на случай дождя). Забирает деньги, куда же без них. Денег мало. Творцу она оставляет один-единственный металлический рубль. С мужчинами Светик не церемонится, одиночество им на пользу. А голод — хороший учитель.
— Пока. — И она уходит.
Игорь Петрович принял душ, и ему вроде бы полегчало. Светика нет… Он вдруг спохватывается. В холодильнике пусто, это он еще вчера видел, — он вновь заглядывает туда, в зияющую пустоту. Один лед. Долго не погрызешь. Он спешно идет к коробке с деньгами — и видит тускло поблескивающий рубль.
— Чертова баба! — бранится он. И закуривает натощак. Сигареты тоже на исходе.
* * *
Показывают балет «Жизель». Тонкострунов (он сидит у телевизора) делает звук потише. И говорит:
— Мы, наверное, будем разводиться, Валя. — Он говорит сдержанно. Он говорит деликатно. Он старается не причинить ей боль.
— Наверное.
— Займемся разводом и всей этой суетой через месяц — если ты не возражаешь.
Валя Тонкострунова не возражает. Как раз к этому времени вернется с Тихого океана Игорь Петрович. Оба молчат. Минута особенная. Оба смотрят на экран — два гибких тела плывут на голубом экране в море музыки. Два гибких тела то сближаются, то вновь отдаляются друг от друга. Па-де-де.
— Хорошо, что мы не ссоримся, скандалов нет, — произносит Валя Тонкострунова. — У нас все решилось просто и честно.
— Да, просто и честно. Любили — и перестали любить.
— Ты меня прости. Я не могла иначе.
— Ты меня тоже прости, Валя.
— И когда разведемся, мы ведь останемся друзьями?
— Да, Валя.
Пауза становится долгой и надрывно томительной.
— И разумеется, мы будем спать этот месяц в разных постелях.
— Ты, кажется, могла бы этого не говорить — я достаточно чуткий человек, Валя.
— Извини меня. Я сказала на всякий случай.
Он делает звук телевизора погромче. Оба смотрят в голубизну экрана, погружаясь в гармонию музыки и движущихся гибких тел.
* * *
Когда прошел назначенный месяц, Тонкоструновы — каждый по-своему — перенервничали, а затем впали в долгую глубокую задумчивость. Они молчат. Они не понимают, что происходит. (Куда исчезли те, кого они полюбили?) Тонкоструновы продолжают жить бок о бок… Говорят друг другу лишь здравствуй поутру и поздним вечером спокойной ночи, перед тем как улечься в разных постелях.
Проходит второй месяц. Проходит третий.
— Валя, ты могла бы меня простить? — робко спрашивает однажды Тонкострунов; спрашивая, он застилает для себя кушетку в углу.
— За… что? — Голос Вали Тонкоструновой дрожит.
— За все.
Валя молчит. Тонкострунов нервно откашливается и поспешно поясняет:
— Простить за все… и может быть… я понимаю, что не сейчас, не сразу… начать вместе нашу жизнь заново?
Валя Тонкострунова тихо-тихо спрашивает:
— А ты мог бы простить меня?
— За что, Валя?
— За все.
Намолчавшиеся, они готовы теперь говорить и говорить, но тут Тонкострунов хватается рукой за левую половину груди. Он начинает стонать, рот его раскрывается, лицо синеет, — к счастью, врач живет на одной с ними лестничной клетке. Не проходит и пяти минут, как врач склоняется над Тонкоструновым и констатирует сердечный приступ. Десять дней Тонкострунов проводит в постели, и только на одиннадцатый ему разрешено встать.
Врач, уходя, настроен на этот раз оптимистично:
— Порядок полный… Но все-таки считайтесь с собой и своими возможностями. Сердце — вещь непрочная.
* * *
Осторожными шагами Тонкострунов возвращается к себе в комнату, усаживается в кресло и начинает вяло листать книгу. Вечер истекает минута за минутой. За стеной тихо. Сын уже спит.
Валя тоже легла там, рядом с сыном, но Тонкострунов чувствует, что она лежит сейчас с открытыми глазами и думает ни о чем, — может быть, опять плачет; после случившегося с ним сердечного приступа Валю часто мучит чувство вины.
За окном набирает силу дождь — мелкий, серенький ночной дождь.
Тонкострунов встает. Он надевает плащ и поднимает ворот. Он подходит к двери и на минуту останавливается, потому что доносится негромкий голос Вали:
