— Да.
— А о чем думаешь, когда засыпаешь?
Улыбнулась: — О письме.
— О каком письме?
Ната рассказала — она, мол, написала письмо дальним родственникам в Баку (по подсказке тетки, конечно), а ответа нет. Может, письмо потерялось?..
Минута показалась подходящей. (Вечерняя уходящая минута. Грело под сердцем.)
— Я...
Но теперь я осекся. А Ната мягко повернулась на бок, лицом к стене — лицом от меня. Тихо лежала.
Удивительно, как тонко, как сильно почувствовал этот человечек. Ее отворот к стене был идеален для паузы. Для долгой вступительной паузы, в которую я смог бы начать о чем угодно — начать и житейски обыденно рассказывать (ей — как самому себе).
— Я...
Но — не смог. Я вроде как сам не захотел форсировать и решил мягко отложить на потом, до другой такой же минуты. Мол, я выжду. Мол, буду ее (Нату) и ее (подходящую минуту) пасти на некотором еще расстоянии.
— Спокойной ночи, Ната.
Погасил свет. Услышал в ответ приглушенное: «Спокойной ночи», — она засыпала. Но она не спала.
Вышел. Дверь захлопнулась, замок английский. (Промах. Это был промах. Я мог ей говорить и говорить. С подробностями. Что только не войдет в убогий, уже засыпающий ее ум?..)
Я оправдывал свою пассивность и умолчание тем, что мог ведь и напугать ее рассказом. Ната бы тотчас замкнулась, это ясно. Отчасти присутствовал и момент осторожности: вдруг бы, слово к слову, меня потащило, понесло каяться все больше! (Убогие способствуют желанию раскрыться.) Да ведь и боязно было (совестно) на детский ее ум навалить, нагрузить свою беду?..
Купить в какой-нибудь ночной палатке. Оделся, вышел. Ветер. Снег в лицо. А я так напрягал мозги, пытаясь обрести хоть какую-то живую мысль, что в глазах запрыгали желтые и оранжевые круги — желтые, яркие, сбесившиеся луны...
Уличные палатки по пояс занесло снегом. И вой метели. (Опять этот с прорывами из черных небесных дыр космический вой.) Ноги устали, дрожь. А на водку не хватило (ночная цена), что меня вдруг озлобило. Ух, как повалил снег!
Человек и пьян-то был несильно — его, видно, просто повело в мою сторону; задел плечом.
— Ну ты! — огрызнулся я с таким злом в голосе, что он спешно-спешно затопал прочь. От греха подальше в самом прямом смысле.
Я даже погнался (скользя по снегу плохонькими подметками) за ним. Хотелось ударить, уже ощутил ту, внезапную железность в мышцах, в кулаке. Бежал, запыхавшись, ловя снежинки ртом.
Но я остановился. Бог остановил меня. (Не дал. Не захотел.) Скажем проще: что-то меня остановило. (Я не помнил что.) Снег валил. Я не увязался за тем пьяным. Я не бил кулаком в стекло палатки. Я не попал под троллейбус... Улица за улицей, я тихо-тихо шел. Пока не увидел в редеющей круговерти хлопьев входную дверь бомжатника, а сквозь стекло — силуэт вахтера. Услышал его негромкую жалобную дудку (а с ней, мысленно, и флейту Наты).
Слабость во всем теле, но особенно в ногах. На третий этаж еле поднялся. Свалился в постель. (Не смог раздеться.) Меня словно бы выжали, выкрутили, как старенькую домашнюю тряпку.
Сокомнатники не спали. Лысоголовый Сергеич протопал раз, другой мимо меня (мимо моей кровати).
— Болен, что ли? — спросил он с нерешительностью в голосе.
Двое мрачных Сашек, сбросив ботинки и забравшись с ногами в кровать (в ту, что ближе к лампе — к свету), играли в подкидного. Они играли всегда только меж собой. У них были свои счеты, своя темная работа, своя некрасивая вьетнамка.
Один из них зорко глянул в мою сторону:
— Отстань от него. Лучше водки ему принеси! — сказал он Сергеичу.
Тот стоял посреди комнаты, конвульсивно дергаясь. (Занервничал. На водку у него не нашлось.)
Я силился не бормотать, чтоб было без слов (чтоб для всех прочих без смысла) — только постанывал. Пробила испарина. Весь дрожал. Мои сокомнатники переговорили меж собой: водка или лекарство — на все нужны рубли. Из продажного у меня имелась только машинка, смотались к вьетнамцам, пришли Тхень и еще один, Ши, потрогали мой лоб и послушали мои стоны. Потом осмотрели машинку. Да, они дадут за нее сколько-то денег... Но это только сговор, ночной договор — живые деньги завтра.
Сергеич уснул. Двое мрачных Сашек еще долгое время сидели на кровати, поджав ноги, и сбрасывали друг другу карты, молча, без эмоций. Мельком один из них вскидывал на меня взгляд. Они не доверяли ни мне, ни моей болезни. Но все-таки уснули. А меня лихорадило.
Среди ночи я вдруг встал. И шарил руками, выгребая мелочь из тех, из других карманов — искал деньги. Зажег лампу, на что один из Сашек, подняв сонную башку, зашипел — мол, сейчас схлопочешь, старая сука!.. Я погасил свет и продолжал искать. Это было глупо: искать в темноте отсутствующие деньги.
Утратил реальность, — объявил я себе. — Ищешь деньги на водку, когда надо искать водку, соберись с силами, пойди к людям (одно из откровений литературы, разве нет?), пойди и попроси...
И пошел: шел ночью, по бомжатнику, с его попискивающими крысами. Вьетнамцы спали. Я вновь вернулся на наш третий — самый гнусный этаж — какие-то полуодетые пропойцы, страшные морды отворяли мне с матом дверь. К одним, к другим, к третьим. И ведь помогли. Нашелся-таки озаботившийся, один из них, затюканный подонок с подбитым глазом. Проявил участие. Отыскал бутылку, шмыгая соплей. Сказал простудным голосом, сколько тебе? — а я попросил:
— Дай не жалей. Сколько можешь. Мне бы напиться, — и беззвучно заплакал.
— Случилось? — сказал-спросил он (без особой охоты услышать ответ). А я и не отвечал.
Я только мотал головой, сбрасывая с глаз слезы. Он дал, поколебавшись, мне всю бутылку, я вернулся, и, сев в постель, закутавшись в одеяло, всю ее выпил, по полстакана, чтобы и скоро, и сильно.
Зимний ветер все подвывал. (Не стихло и к ночи.) Я сидел на постели в темноте: бутылка была ноль-пять, на голодный желудок достаточно. Но что-то во мне еще дергалось, не заглушалось, и тогда я поискал в тумбочке у Сергеича (радедорм, полутаблетки, унимать пинки в зад), нашел их ощупью. Припрятанное им на ночь — в трясущуюся ладонь я отсыпал себе три... четыре... пять... шесть... семь (напомнило о радуге, о гармонии) — остановился на цифре. И опрокинул все в рот.
Я еще добрался от тумбочки до своей кровати. (Помню.) Над головой уже нависал страшный обвал, а я хотел воды, выпить воды, опережающая мысль: быть ближе к воде. Мысль, нечаянно, мол, убил себя, вместо того, чтобы устроить затяжной сон. Ближе к воде... Но грохнулся не у воды, а в шаге от постели (шум падения — последнее из реальности).
Проспал я на полу, возле своей кровати, ночь, а может быть, две (плюс лишние сутки). Новым утром, проснувшись (сокомнатники спали, в окне едва забрезжило), я пополз — в прямом смысле слова — к воде. Как лежал на полу, так и пополз. До двери, открыл ее и — вперед — полз коридором, низом которого свистел ледяной сквознячок.
