— Жаль мы пожилые люди. Не к лицу драться и набить тебе морду.
Я согласился:
— Были бы помоложе — уже б сцепились.
И продолжал кашлять, исходя мокротой.
Мушкин пошел быстрее, как бы не в силах больше меня выносить, ни даже видеть. И все бормотал, мол, гнусь, вот же гнусь какая...
Я шел сзади, отставал. Вдруг я словно бы его вспомнил: знает. Видел. Возникло (вспыхнуло) в памяти это лицо — его лицо — в тот самый вечер с кавказцем, оставшимся навечно (в моих глазах) сидеть на скамейке с ножевым проколом в спине.
Если знает и видел, почему не заявил?.. (А просто потому, что не хотел, он такой. Никогда и ни о ком не заявит. Живет свою жизнь.) Дойдя до конца коридора, я вновь увидел вполоборота его серое лицо, скрытно ненавидящее — плоское, курносенькое и с жалящими совестливыми глазками.
Мушкин поливал цветы на подоконнике, из баночки. В том-то и дело, что ничьи цветы. Коридорные. (Но оттуда, из окна — видно скамейку в сквере.)
В своей бабьей кофте он уходил. Полив цветы для всех, шел, вероятно, собой довольный. Сделавший на копейку. А я машинально, то ли пробуя, то ли опасливо провоцируя притихшую неизвестность, поспешил за ним — но послушайте, Мушкин (Миушкин, поправил он), вы ведь старый общажник, почему, скажите, надо гнать людей из жилья накануне зимы? почему вы, как я вижу, цветочки дохлые бережете, траву поливаете — а человека, меня, мою жизнь не цените вовсе?..
Он едва повернул голову:
— Вашу жизнь? да разве ее нужно оценивать? неужели чего-то стоит?
В бабьей полурасстегнутой кофте (прямо на майку, голая выставленная грудь), не повернув плоского лица, он сказал вдруг с подчеркнуто угрожающей интонацией:
— Не сердите меня.
И добавил просто, без иных оттенков:
— Я бы с удовольствием вас расстрелял. Не сам бы, конечно. Но я попросил бы солдатиков. Вот вам — ваша жизнь. Вот вам — ответ. Таких, как вы, просто бы вывести с земли...
Я спросил — негромко:
— Но почему?
— Заметьте, — сказал он (опять с той же угрожающей интонацией). — Заметьте, что я не хочу говорить о всяком ином деле.
Я тотчас смолк. Я смолк, не стоило и выспрашивать. Не стоило выявлять, ни даже на глаза, пожалуй, ему попадаться.
Мушкин отвернул свое плоское лицо. Уходил коридором.
Командировочный храпел. Не включая света, я разделся — шагнул к своей койке (у окна).
Не было слов. И не мог припомнить. Хотелось сказать, хотелось нашептать хоть бы какой застрявший в моем мозгу кусок текста, фразу, строку, есть же светлые! Душа спохватывалась и нет-нет подвывала — как больная.
Я вперся глазами в окно, в клочок звездного неба — и смотрел, смотрел.
Наутро я ушел.
Приискать с ходу ночлег непросто. Чем мучительнее и дольше выпирают из дома, тем стремительнее оказываешься вдруг на улице.
Через два дня, набегавшийся, я кое-как приткнулся в старинную московскую общагу, что за Савеловским вокзалом. Койка с 16-го числа (еще через сутки). В отличие от многоквартирного дома, где я сторожил (и жил) и который звался общагой лишь по привычке, эта, новонайденная — действительно общага. Функционировала, говорят, еще с тридцатых годов. Бомжатник.
Но я надеялся, что на время и что перевалочный пункт: где-то же я должен жить зиму.
В самый день моего ухода Акулов добился ужесточения еще и на входе — не из-за меня, разумеется, а вообще дисциплина. Новая метла мела. Возникли сразу два дюжих вахтера в пятнистом одеянии афганцев. Просто так постороннему человеку уже не войти. (Мне в том числе.) Висело объявление о тишине ближе к ночи и о порядке посещения: о гостях.
Ночь провел у кавказцев. Никогда прежде я не спал в торговом киоске — сами меня позвали, окликнули, когда я в первой растерянности стоял у общажного входа. Что, инженер, — выгнали?.. (У меня были целые сутки впереди: куда деться?) А они, кавказские мелкие торговцы, хорошо знали, что такое быть изгнанным внезапно.
— Заходи, отец.
Я спал среди банок пива, кока-колы, коробок с шуршащим печеньем. Электрическая печурка давала сколько-то тепла. И воняла. Кавказцы ушли кто куда. (Мужчин кормят ноги.) Остался заросший тощий малый, сизощекий, с выбитыми зубами. Он беспрерывно курил. Он спал в одном углу, я, скорчившись, в другом. (У него был с собой нож. У меня не было.) Я ворочался. А он спал совсем тихо. Проснувшись, он покормил меня, лепешка, лук, кофе из горелых корок.
И все-таки под крышей, не на улице. Тот, с проколотым сердцем, оставшийся в ту ночь сидеть на скамейке, мог быть его родич. Как знать. Я не спросил. Это было лишнее. Я принял их заботу просто: это жизнь. Это жизнь, мы ее живем. В тот раз он отнял у меня деньги, и я постоял за себя. (Не за деньги. За свое «я».) В этот раз они обогрели меня, накормили, дали ночлег. И я был благодарен. Не за кофе и не за плащишко на рыбьем меху, которым ночью как-никак дали укрыться. За свое «я».
Спросил перед уходом, не надо ли заплатить. Денег не было. Но я спросил.
— Не-е. Будь здоров, отец! — и кавказец развел руками, мол, все в порядке. Три зуба спереди у него были выбиты, он улыбался.
16-го вечером, уходя, я оглянулся с расстояния на покидаемую общагу — на дом. На окна. Как раз падали, по одной, снежинки новой зимы. Композиция изгнания. И окна в подсвет зажглись, тусклым и желтым: нестирающиеся знаки места, где тебя любили.
Так же я оглянулся на дом (поможет или не поможет, а ты оглянись!), когда выбежал вслед за Чубисовым, уже прихватив нож и сунув за носок, в ботинок. Долго мы в тот вечер с ним шли. До окраинных хрущевских строений... Чубика явно устраивало подняться на самый верх пятиэтажки, под крышу, где обычно хлам и старые детские коляски. Подымались шаг в шаг. Напоить и там меня бросить, хоть заблюйся. Или же, напротив, из приятельских чувств он не хотел бросить пьяного агэшника на ночной улице (хотел, чтобы я проспался в тепле, это тоже не исключено). Так или иначе, он сам искал, и я догадался, он-то найдет хорошее место.
Собачье скерцо
Володька-маляр — человек счастливый, таков от рождения.
Володьке полста, то есть помладше меня и к тому же дебилен, но в нашей трудовой паре он — старший. Ладить с ним просто. Обмануть — еще проще. Счастье его простецкой жизни видно сразу, как только он обмакивает в краску кисть: глаза его округляются, он даже задерживает вдох. Млеет. И водит, водит неустающей рукой... По совету какого-то хмыря — здесь же, у гаражей — мы разбавили краску дрянным сливным керосином, предложенным нам задешево. Краски, и точно, стало много больше. Красили валиком на палке (вместо кисти): валик краску сжирал, зато как же быстро красилось! Быстро и деньги получили. Но один из заказчиков ударил Володьку по лицу, а поручившаяся за нас Зинаида оттаскала за ухо, так как после добавления «керосиновой дряни» гаражи день за днем никак не сохли. Машины всей округи казались больными. (Как в нарывах — в пятнах краски, потекшей под солнцем с крыш и стен.) Узнав такую машину на дороге уже издалека, Володька тотчас приветливо махал рукой: наша, родная!..
