— А где люди? — спрашивает он оглядевшись, то есть про художников.
Но уже, конечно, увидел, что никого нет. А раз нет, значит, и спешку побоку: здесь тоже тепло и неплохо.
Чубик сел с нами и закуривает, мол, свой человек. Он и есть свой.
Я все-таки присвистнул: опоздал, браток. На работу нельзя опаздывать! (Я подтрунивал.) А спьяневший Краснушкин понял так, что я присвистнул про нашу с ним водку, надонные капли — поднял бутылку и смотрит на просвет: да-а... поздно!
Но Чубик, едва увидел, что выпивки нет, смеется и руку в карман, у него завалялась, свой и есть свой! — вытащил красную купюрку и сует в ладонь Краснушкину. Слетай! Купи! Да он пьян, говорю. А ничего, ничего! Он зато местный, все знает: он еще и лучше разыщет на улице чуткой пьяной ноздрей! Да раздобудь еще черного хлеба!.. — крикнул вслед.
Краснушкин шатается. Но за водкой ушел.
— Зачем тебе хлеб? — спрашиваю.
— Хочу.
— Вот еще!
— А у меня огурцы соленые, — И нежлобистый Чубик вынимает из пакета банку с солеными огурцами. Надо же, сколько нес, какой путь огурцы проделали!..
Спрашиваю — свое нес?.. Нет, конечно: прикупил. К художникам шел, не с пустыми же руками!.. Да их, недопивших художников, разве теперь догонишь? — говорю. Догоним! — и Чуб резонно замечает: что ж, их закутки, их любимые гостевые места мы разве не знаем?! как, мол, нам не знать, где могут дать (а могут и не дать) выпить. Чуб прав. Так что давай, брат, по огурчику, слюна бежит!..
Мы жуем; входит Краснушкин, водка и полбуханки черного в руках, притом такого свежего, аж запах бьет в нос от самых дверей.
— Ну, дела-а! — вскричали разом. Не ждали так быстро и такого чудесного приноса: летом снег выпал!
Тут же разлили бутылку, выпиваем и — опять за огурцы! Банку всю, как есть, сожрали вприкус с ломтями черного хлеба. Хлеба оказалось даже мало, знай огурцы похрустывали. Но тут Краснушкина, такого осторожного в старости и велеречивого, подводит жадность. Он пьет рассол. Мы тоже не прочь (огурцов уже нет), но Краснушкин припал к банке первый. Спешит, вкусно глотает, всасывает (я еще подумал, так ли алчно в молодости он воровал?) — и... вдруг давится. Попало в дыхательное. Сразу. Сильно. Возможно, залепило горло кусочком листа. (Смородинный лист, покрошенный в рассол.) Мы хлопали его по спине, били по щекам. Заставляли ходить на четвереньках и мычать. И опять, опять по спине!
Краснушкин хрипел. В какую-то минуту, казалось, он уже готов, начал синеть. Конец фильма. Дыши носом! Носом! — кричали мы, трясли его, дергали туда-сюда за руки. Еле-еле пришел в себя. Миновало. Лежит, стонет.
— Не уходи, — это он мне говорил.
Но нам хотелось выпить.
Я и Чуб, подхватив под руки, отводим Краснушкина в его квартиру на четвертом. С хорошей мебелью. С добром. Свежие обои. (Уже приготовившиеся к женщине сытые холостяцкие кв метры.) Нам вся эта благость сейчас ни к чему — хмель взыграл, как ударил! и гонит, гонит по телу силу, чувственность, даже молодость, изумительный самообман! И, конечно, на улицу потянуло: багряная осень...
А наладчик АТК-6, бывший вор, совсем сник. Ему страшно. (Едва не захлебнулся рассолом!) В своей сыто пахнущей квартире, с непротертой пылью, он был бы сейчас рад кому угодно. Он даже малознакомому Чубу говорил, останься, чай пить будем.
— Но я ж обещал, — Чубик отказывается.
— Погоди.
— Обещал! — Это Чубик мне пообещал выпивку, мы оставили, бросили его, ненужного, говорливого стареющего вора — и пошли. Пить значит пить. Уже смеркалось.
Первая попытка (вокруг общаги) у женщин в северном крыле: текстильщицы? может, и наши художники там?! — волнуется Чубисов. Почему-то и я волнуюсь тоже. (Осень, читаю из Тютчева.) А Чуб уверяет, что после текстильщиц мы так или иначе отыщем и нагоним художников, загулявших в какой-нибудь расшикарной квартире в центре города, а вот увидишь! — у Чуба друзей пол-Москвы, уж сегодня-то он для меня расстарается и выпить найдет. А я подумал — пусть.
Нехорошо было бросить Краснушкина, я и про него подумал — тогда же подумал, что нехорошо, но жажда и на улицах осень победили. Пьянящий (вдогон спирту) сладкий осенний дух уверил меня, что Краснушкин сам нас нагонит, не может он не нагнать и не поспешить за нами в такой вечер (Краснушкин не нагнал, уснул и всю ночь мучился чаем после рассола) — да, да, нагонит, куда он на хер денется, говорим мы с Чубиком друг другу, идем, смеемся. Текстильщицы дали нам выпить кисленькой бурды, невкусно, да и мало — притом уже полураздетые, одна в бигудях, одна в спортивных штанах, ложились бай-бай, делать там нечего. Так что мы опять оказались двое на улице, с пьяной легкостью в сердце. Небо уже темнело. На меня нашло — в возбуждении я заговорил о нас, об агэшниках, оставшихся верными себе и своему честному, я нажимал на слово, подполью...
— Жить в андеграунде, остаться в андеграунде в самом конце века — неплохо, а?!. — Это я так восторгался. Но восторгаюсь ли я или гневлюсь, никому и никаких прощенческих скидок. Хмельной мой язык, знай, стенал: скольких нас сгноили! Зачем, зачем России столько талантов, если разбрасывает их по своим и чужим дорогам, как россыпи козьего дерьма?!
Да уж! свирепая ночная похвальба: слышать слышу (со стороны), что хорош, что уже лишнее, но все равно говорю, изрыгаю, тащит меня. (Как чистенький луг, лужайка с цветиками. Как не потоптать.) Сужающийся круг ныне известных литераторов, ну, держись! — я (злой язык, моя пьяная беда) не хотел им беды или кары свыше — ни их красивым книгам, ни их семьям, ни им самим лично я не хотел ничего плохого, но я хотел топтать и пинать их имена. Я хотел метить и выявлять житейской грязью тех, кто состоялся: кто ушел из подполья ради имени, славы, сытной жизни. Желчь взыграла — я говорил об отступниках.
Шли улицей; конечно, не вдруг и не впервые я бездумно распускал язык в компании Чубика. Я знал, понимал. (Как все мы в общем знали, понимали.) Но было до фени, что особого в пьяной моей болтовне? — ну, пусть где-то и кому-то перескажет, да хрен с ним. (Пусть себе подрабатывает, — смеялся в свое время Вик Викыч.)
— ... Где же твоя выпивка?
— Найдем, — уверял Чубик. А я даже подрагивал, хотел выпить; вместе с вспыхнувшей алкогольной жаждой, возможно, уже просилось войти предчувствие. (Набежавшее будущее уже постукивало в дверь.)
Лакеи, мол, и сучье племя, — нес я пишущую братию, писателей-отступников, — а за квартиры, а как за свои дачи литфондовские дрожат! Эти бывшие секретари, мать их, кто левый, кто правый, купаются в зелени (рублево-долларовой), издательства завели! А этот Н. и эта НН. выпендриваются в посольствах, даже спят в иных, когда перепьют — там, в прихожей, для пьяных русских писателей диванчик бывалый, заблеванный диванчик для будущего музея! — я исходил злостью, но ведь не злобой. Скорее желчью и болью, не за себя — за них! за захарканную Словесность, I’d like to love It, что мне их диванчики и их валюта! Продаются и покупаются — не там, так здесь. Валяйте и дальше, мужики! Вы на виду. Ваше говно уже всплыло. Вся ваша немощь и сучья запроданность прежде всего вылезает в ваших строчках, господа, в ваших непородистых текстах!..
