И добавили:
— Съезжайте, голубушка.
Слезы. Телефонные истерики. А профессор НН, объявившийся тут как тут, уже въезжал. Да, один из ее веселых коллег. Он продолжал с ней мило здороваться. Он уже ввез часть мебели. ЛД рыдала, хотела покончить с собой (не сумела), а потом стала тихонько снимать со стен портреты покойного мужа-партийца (все еще виделся ей опорой). С портретами она хотела куда-нибудь съехать... но куда?.. Как куда?! — ей подсказали — а вот в ту, в маленькую скромную квартирку. К счастью, у вас она есть (оставил уехавший в Германию сын). Так что и место определилось. По мышке и норка. А тут (после демонстрации) уже появился я.
Я посмеялся — да, да, я посмеялся, вдруг увидев ее, сидевшую на тахте с трагическим лицом и с портретами мужа в руках. Что ж сидеть, когда надо ехать. Я так и сказал, поехали?.. Мол, как преемник я чувствую себя обязанным развесить портреты мужа по стенам — скажи только где? адрес?..
Продать она не успела: оставшуюся мебель какие-то дяди вынесли именно что среди бела дня. А ночью мебель другие дяди и вовсе забрали — решили, что выброшена — кто свез на дачу, кто себе в дом. Попросту растащили. Узлы, три узла только и сохранила Леся Дмитриевна, дожидаясь машины; сидела всю ночь на одном из узлов, а на другие положила свои колоды-ноги. У нее отекли ноги в те дни. Поутру переехали в маленькую. Плакала, вспоминая (то ли долгую ночь на узлах, то ли утраченную мебель). А я забирал у нее из рук и развешивал в квартирке портреты мужа. Я бил молотком по гвоздику, хотя хотелось дать ему по балде.
В НИИ ее освободили от должности завотдела, а затем стали платить и вовсе мизерную зарплату. Затем предложили искать место. По сути, выгнали. И уже нигде не устроиться, так как ее общественная активность в брежневские годы (изгоняла с работы) была, хоть и не широко, а все же известна. Если со временем что и подзабылось, так ведь найдутся люди, кто подскажет: «А-а! Та самая Воинова!» — еще и фамилия какая, фамилии тоже нам помогают. Номенклатурный рой (брежневский) повсюду в эти дни опускался сильно пониже, однако же и пониже они находили на запах травку и какие-никакие цветочки, в которые можно сунуть свои нежно выдроченные хоботки, а там и понюхать, подсосать кой-какой нектар за счет старых связей и связишек. А ЛД оказалась одна. На нулях. И ведь она не была из свирепых, из числа известных своему времени общественных обвинителей, но ее теперь припоминали (делали, лепили) именно такой.
А как так случилось, что она пошла на демонстрацию демократов? Неужто из покаяния? — хотелось спросить. (С елейной и чуть ернической интонацией.) Поначалу с этим смешанным чувством, любопытным и отчасти злорадным, я нет-нет и приходил, наблюдал ее продолжающееся падение и всласть спал с ней, с тем большим рвением, что со стен на меня (на нас) постоянно смотрели глаза гладко выбритого честного партийца. В скромной однокомнатной квартирке его фотографий — развешанных его лиц — сделалось многовато. Глаза доставали где угодно. Взгляд, исполненный достоинства. Все вижу, говорил проницательный партиец. (В отношениях двух мужчин всегда найдется место для ревности.) Словно бы вдруг он возникал в коридоре — подслушивал на кухне. Даже в туалете я не был спокоен (его там не видел, но это не значило, что он не видел меня. И что не притаился где-то портретик, хотя бы и совсем маленький). У ЛД к этим дням только и оставался небольшой научный семинар. Но собирались отнять. Воинова? Скажите, пожалуйста, что за ученый?! она все еще руководит семинаром?.. Или мы не знаем, чем она этот семинар заработала? (Редкий случай, когда имелась в виду не красота женщины, а общественное рвение. Красоту не трогали, забыли.) Семинар — последнее, что осталось. Важны не рубли с копейками (хотя были совсем не лишни), важнее, что Леся Дмитриевна куда-то приходила и что-то делала. Лишись она семинара, она никто. Ей даже некуда пойти. И три года до пенсии.
Меж тем подголадывала. Уже при мне она продала последний кулон и сережки былых времен. При мне — но по-тихому (мне ни звука) — и за одежду взялась. Тряпье стоило теперь копейки. Ничего не стоило. Однако же вот исчезла, улетучилась куда-то одежда партийца, занимавшая половину шкафа. Не удежурил. (Такой внимательный, с запасной парой глаз в каждом углу.) Продавала и свое. Вероятно, несла в комиссионные магазины. Не представляю ее стоящей с барахлом в руках на выходе отдаленной (не слишком интеллигентной) станции метро. Хотя возможно. Уже возникла потребность унижаться.
Одна; мужа схоронила; а их единственный сын, давным-давно (к поре взросления) разругавшийся вдрызг с партийными родителями, женился на белокуренькой немке и удрал в Бундес. Там и живет. От него только и есть что красивые на имя Леси Дмитриевны поздравления к Рождеству, но даже их за сына пишет его немка-жена. (Небось, чертыхаясь на немереную русскую лень.)
Ее покаяние не началось с постели — началось проще, с еды; ЛД меня кормила. Покупая на последние деньги говядину, она готовила борщ, иногда жаркое, и внешне выглядело так, будто бы женщина на излете лет просто-напросто обхаживает столь же немолодого и одинокого мужика. Как добрая мамочка — скушай того, этого, а к чаю, как же без сладкого, варенье! Однако с днями мотив отношений наших усложнялся. Мотив суровел. Нет, не сведение счетов ко времени перемен, разве что их оттенок, как-никак часы тикали, и вот одна из бывших судей и общественных держиморд (теперь-то это осознавших), такая и сякая, нехорошая, ухаживала теперь за агэшником, за погубленным писателем — такая вот кающаяся мамочка! Добрая, большая, чуток громоздкая. Я не без удовольствия подключился к ее борщам. Она даже за иголку с ниткой бралась: штопала мое дырье. (До ботинок не дошло, мои вечные.) Но вскоре ЛД совсем обеднела, и сюжетец иссякал. Денег-то нет. Так что едой, застольной сменой блюд она только и покаялась недели три, пожалуй что месяц. Маловато-с! За два десятилетия брежневщины могла бы и побольше расстараться. Борщи и варенье со стола уже как сдуло, картошка да супчик бледный. Она и сама понимала, что маловато. Только и осталось тепло женских рук, уютец вечерний, постель.
Стиральной машины у нее не оказалось; эти «бывшие», если вне своих связей, нищают вмиг, не умея держаться стойкой середины. Они как проваливаются. Постельное белье было лишь немногим лучше, чем мое в крыле К. Вот тут-то, приглядываясь, я и отметил, что в минуты близости Леся Дмитриевна (Леся — так я ее звал, вырос, дорос до краткого имени) тоже вела себя теперь как кающаяся. Она плакала. И как-то уж слишком она старалась, торопилась угодить. Огромная женщина с белым телом, да ведь и возраст, не пылкая же девочка! Всхлипывала — и поначалу это еще могло быть как-то истолковано: как затаенное продление пережитого в постели, как чувственность или неумелый, скажем, сексуальный восторг. Однако и для чувственности отстояние во времени становилось уже неправдоподобно большим. Уже полчаса-час спустя (в полудреме, устало лежал с ней рядом) ее тело подрагивало, а всхлипы обретали клокотание и затем слышный звук: сдавленный непонятный плач.
— Плохо? Тебе плохо, Леся? — спрашивал я, мало что понимая и мало сочувствуя. Хорошо жалеть маленьких.
Крупность женщины и точно мешает понять в ней происходящее. Белое тело, как гора, занимало всю постель со мной рядом, а ведь горы спокойны. Лишь где-то вверху (далеко и высоко) плакало отдельно от тела ее лицо — плакало, взывая негромкими (и пытающимися затаиться) всхлипами.
