Высоколобый Толя и тут нашелся с тостом:
— Господа!.. Истинная мысль — это прежде всего мысль современная, читай — своевременная!.. Вот и сидящий с нами писатель (кивок в мою сторону) подтвердит: Алексей Максимович Горький — хоть вы, нынешние писаки, его и не любите — сказал однажды замечательную вещь во время прогулки. Шли вместе лесом. Говорили об искусстве. Горький извинился. Горький остановился у куста. «Это и есть тот карандаш, которым мы все пишем», — сказал и вынул. Знаете, что он вынул?
Все знали. Засмеялись.
— За это и выпьем!
Бизнесмен Дулов заблестел наконец глазами. И впрямь: что за вершина, если на ней нет женщины?.. Женщина была обязана прийти к господину Дулову, если господин Дулов почему-то не шел к ней сам. Прийти к нему как вершина к вершине. Прийти, крутануться на каблуках, взметнув юбчонкой... Слава временам, они позволяли. То есть ей прийти. Если 35-летний мужик (молодой, при деньгах) хотел в наши дни вынуть не зря свой карандаш, ему это запросто — ему только и дел заглянуть под настроение в газету, в газетенку и тут же — напрямую — позвонить.
Анатолий подсказал телохранителю — мол, поди в спальню, принеси. Телохран с готовностью (телом и душой) тотчас подался в сторону двери:
— Какую? — спросил он (и я было подумал, что о женщине, мол, сейчас принесет). — Какую? — переспросил, чтобы выбрать ту или иную газету.
— Там увидишь. С картинкой на первой странице.
Поджарый телохран, туда-обратно, быстро смотался в спальню Дулова, принес газетку. Ее развернули — пошла по рукам.
Все посмеивались — как просто, как доступно. Только позвонить!..
— Господа! Завезли нарзан!.. — Появилась чахлая гостиничная кастелянша (этого этажа), лет полста от роду. Унюхавшая, она безошибочно заскочила сюда в поисках случайной стопки (одну, больше ни-ни, на работе!). Она и научила, что чай-кофе, пока нашу кнопку вызова не оживят, можно заказать в буфете, а водку и нарзан двумя этажами ниже, есть лифт. В буфете и бутылки красивше! Есть и крабы... Все оживились, я вдруг тоже захотел быть чем-то полезным, сослужить и принести, а Толя меня придерживал, мол, есть кто помоложе.
Но я все же пошел — за нарзаном или за вином? — шел, качался. По-видимому я, слегка пьян, с некоей минуты забылся и был уверен, что я в родной общаге. Отсюда и тревожившие меня неожиданности, вроде стен коридора и красоты ковровой дорожки под ногами: я удивился! Эти изящно и так ровно пронумерованные двери. Этот ровный в нитку ковер. Я шел и втягивал ноздрями воздух безжизненных (за дверьми) кв метров. Шел, покачиваясь, с четырьми бутылками вина на груди.
Явление женщины тем временем, кажется, откладывалось (или подготавливалось?). Мы продолжали восседать за столом, а бизнесмену стало жарко, он извинился, пошел принять душ, и теперь тощий телохранитель у нас на глазах делал ему классный массаж. Дулов лежал на животе. Мы видели на теле два шрама, оба пулевые.
Телохран — скуластый волгарь; жлоб, с мелкими проницательными глазками. С ним (неброским, но несомненно свирепым) у меня полчаса как произошла маленькая стычка. Вдвоем мы спустились за ящиком нарзана — телохранитель на кривоватых ногах шагал, как пьяненький, почему я и посоветовал ему (шутка) переключиться с крепкого на нарзан, шефу дешевле. Телохран промолчал. Хмыкнул. Я думаю, он опять взревновал. На обратном пути, как только вошли в лифт, а лифт медлителен, и кроме нас, двоих, никого — телохранитель вынул из кармана пистолет, маленький и тоже неброский с виду, чем-то похожий на него самого. И ткнул им чувствительно мне в живот. В сплетение.
— Могу заставить лизать яйца. И будешь лизать. Как миленький, понял?..
Я замер. Но ведь не взорвался. Я вовсе не горяч и не вспыльчив.
Онемев в первую секунду, я сумел смолчать и во вторую. Пропустил мимо. А причина в том, что мое «я» не было им задето (дурачок мог точно так же угрожать любому-всякому, не различая). Вот именно: пистолетом в живот он тыкал не меня, а просто-напросто того, кто рядом. Безымянно. Я и не обиделся.
Я и отыгрался столь же безымянно. Когда (на этаже) выходили из лифта, я поднял ящик с позвенькивающими бутылками и дал ему держать, руки его заняты. С силой (в ответ) я ткнул большим пальцем ему тоже в сплетение. Все равно, что ткнуть в стиральную доску. А все-таки он, профи, екнул, несмотря на бугры мышц. Все-таки издал болезненный звук. Но какова реакция!.. Он успел и ящик поставить на пол лифта (не разбив бутылки, даже не громыхнув ими), и ухватить меня за рукав. Держал меня, когда двери лифта закрывались. Я уже не мешкал — выскользнул. Выскочил. Лишь правой рукой, пониже локтя, я задел до крови о дверную закраину лифта. Но это уже все. Точка. И телохран счеты сводить за мной не поспешил; он даже не дернулся вслед. Возможно, счел, что мы поквитались. На людях (на виду всех) он опять был тих и профессионален. Он поднял ящик с нарзаном и поволок в номер. Мы шли рядом.
Переодевшийся в свежую белую рубашку послемассажный Дулов (он завершил туалет, сменив и брюки, для чего скрылся на минуту в ванную) повеселел — теперь и он захотел выкурить хорошую сигарету. Медлительный окающий купчик. Уже все было узнаваемо. Щурил глаза.
Портрет, думал я. С прищуром. Портрет в раме... Я видел его вблизи, до самых мелких черточек лица, — видел его также поодаль — я осматривал бизнесмена Дулова, как изображенного в рост. Как в зале, где искусство. Исподтишка (снисходительный интеллектуал) я вглядывался, пытаясь проникнуть в его духовную начинку: в его столь стремительное развитие в тип. (Старый типаж нового кроя. Мы все будем от него зависеть, неужели?..)
А портрет ожил: портрет пошевелил рукой. Господин Дулов, как стало понятно, хотел курить, но сначала ему хотелось выйти на балкон. Он потому и стоял в рост — стоял в раме балкона. Махнув мне рукой, вдруг улыбнулся. Портрет меня звал.
С сигаретой в руке (курим на воздухе) Дулов вышел на балкон, я за ним. Воздух был свеж. Облокотясь на перила, господин Дулов смотрел вниз — там шумела Тверская. Троллейбусы. Машины. Люди.
Стряхнув столбик пепла вниз, Дулов негромко произнес:
— Вряд ли вы нам подойдете. Вы уже староваты.
Его речь — когда один на один — не рядилась в простецки купеческую. Речь оказалась вполне интеллигентной:
— ... Нет, нет. Я ведь не сказал — старик. Но староваты. Извините.
Вполне-вполне интеллигентной оказалась его речь. (После оканья. После столь долгого молчания с умным прищуром.)
— Говорю вам прямо. Как думаю.
— Понимаю, — сказал я. Я улыбался.
Он продолжал, легко поведя рукой в сторону (в сторону улицы и толпы):
— Честность — это немало. Но сумеете ли вы защитить?.. Владеете ли вы каратэ? занимались боксом?
Я покачал головой: нет.
— Стрелять, скажем?.. Я мог бы дать оружие.
Я опять покачал головой: нет. Ничего кроме, только честность.
