— Кто?
— Следователь с оспой на морде. Помнишь?.. Я его по голосу узнал — он меняет голос, но кой-какие нотки я успевал расслышать... Он это. Клянусь, он. Так они рыбку и ловят. Сука. Оспа на лице зря не бывает.
Я шел улицей. Груз с плеч.
Вечером, по дороге в булочную, я и сам этого следователя увидел. Он шел почти рядом. Лицо, скулы, и — близко — щеки, изъеденные мелкими ходами, словно бы потравленные легким раствором кислоты, оспенный. На всякий случай я свернул: прошел в обход 24-го дома, где кусты и детская песочница, веревки с бельем... Когда я оглянулся, следователь всматривался в окна общежития — возможно, искал (вычислял) ракурс, с которого тот или иной жилец мог случайно видеть ту скамейку. Ясно, что полуабсурд нынешних милицейских дел (их дел в целом) не исключал рвения мелких служак. Следователь работал. Пусть.
Пришлось считаться и с собственным легкомыслием. (Окрыляющим нас, когда кажется, что уже все позади — мелкое, а ведь чувство!) Я вдруг загорелся войти в отделение милиции: ворваться к начальнику в кабинет и сказать, заявить во гневе, имитация гомо советикус, мол, оскорблен, мол, ваш следователь меня шантажирует, деньги требует — я узнал по телефону его гнусный голос!.. Однако что если они и впрямь среагируют. И чтобы заткнуть мне рот (известная практика), да и просто попугать, снимут (только попугать) отпечатки моих пальцев — ан, глядь, и обнаружат их (точно такие же) на плече пиджака кавказца!.. Нет уж. Пусть этот занюханный оспенный Порфирий продолжает звонить всем подряд. Никаких жалоб. Пусть работает. Нет меня в их сюжете — нет меня в их жизни. (Меня просто нет.)
Вечером записка на вахте — зайти в милицию, комн. 203, к старшему сл. Орловскому. Я тотчас понял: идти не надо. Старшему сл., возможно, это надо. Но зачем это мне?..
Не пошел.
Но зато я пришел еще раз к калеке, к Сестряевой. Ну просто чтоб по-хорошему и по-доброму. (Один раз вроде как мало.) Она не догадывалась, но если б даже насторожилась, все уже окончательно потонуло там, где все и хоронится в женщине. Лаская ее, казалось, я еще глубже хороню случившееся. Вгоняю по-тихому вглубь. Тася обрадовалась мне. Ждала.
А вот и последний аккорд сыскного абсурда: никто из получивших повестку на повторный вызов в милицию попросту не пришел. (И я не пришел.) Так и было: ни один человек, ни один наш общажник, такой бесправный и, казалось бы, затюканный, не явился! В каком криминальном романе, в каком фильме возможен такой итоговый сюжетный выворот? Нет таких фильмов. Нет таких романов. День не пришли, другой не пришли — месяц не являлись! И тогда (спустя еще неделю) два следователя и старшина (они как-никак должны были опросить, слепить отчет) ничего лучше не придумали, как собрать в одном месте подозреваемых (то есть всех более или менее подозреваемых) на общее собрание. Могло быть только у нас, у русских; гениальный народ.
Сначала шумел, разорялся старшина:
— Почему не пришли в милицию, мать вашу?!. Сколько можно писать повесток?! Вам не стыдно. Я должен за вами бегать?!
(Ах, как правильно я сделал, что тоже не пришел — не выпал из массы. Народ гениален, но ведь и я один из.)
Затем выступил толстяк следователь (капитан). А второй, тот, что оспенный, молчал (но ощупывал глазами каждого — хрена тебе, подумал я). Толстый следователь обратился ко всем собравшимся сразу:
— Граждане! Я от вас помощи жду. Помощи и человеческой поддержки... — Почему-то именно нам, подозреваемым, он стал жаловаться, объясняя свои трудности: трудности работяги следователя в нынешний переходный период. Когда нет денег. Когда криминоген разыгрался. И когда общество вот-вот окажется неспособным никого защитить. — Собрал я вас как раз поэтому — подсказки жду. Кавказцы молчат, покрывают друг друга. А назавтра снова грозят один другому резней. Но вы-то свои, вы-то — наши люди и должны помочь милиции. На ... вам их кавказская солидарность! помогите милиции, ну, хоть намеком подскажите! — толстый следователь, что в чине капитана, был прост и прям. В сущности, он предлагал сейчас же и стукнуть.
Но шумели и подавали голос лишь те, кто хотел домой.
— Тише, тише!.. Вопрос. Вопрос теперь ко всем! (Интересно, как запишется в протокол — скольких людей они допросили?) Вопрос всем: вам была предъявлена фотография убитого. Вы имели время подумать. Ну? (пауза) — кто из вас его знал?
Трое нехотя подняли руки.
— Еще вопрос. С кем видели убитого в тот день? Хотя бы по национальности — с кем из кавказцев или из русских вы его видели? С чеченами? с азербайджанцами?..
Вопросы были куда как просты. Но ответы были еще проще: никто не видел. (А если и видел, не хотел называть.)
— Ну ладно, — чертыхнулся толстяк капитан. — Не хотите называть — не называйте. Но пошлите бумажку по рядам. Напишите прямо сейчас и пошлите: я жду...
Собравшихся общажников было человек десять, чуть больше. Сидели на жестких стульях в телевизионной большой комнате (внизу, на первом этаже). Записки капитану никто не послал. Кто-то ядовито крикнул: «Записку с подписью?» — «Не обязательно», — живо откликнулся капитан, как бы не слыша хамских смешков. Но все равно никто не написал. Капитан стал браниться. Он, мол, никого отсюда не выпустит. А старшина, мол, встанет сейчас горой в дверях!.. Как впереди, так и сзади меня общажники заерзали на стульях, закурили. Стоял гам. Наконец, записку послали, передавая из рук в руки, и (удивительно!) сразу же попытались меня заложить (если, конечно, не шутка). В записке, корявым карандашом, значилось: видел вместе с писателем.
Капитан зачитал, и все хохотнули. Шутка получилась, как они считали, отменной.
— Писатель — это вы? — спросил толстяк капитан, отыскав меня глазами. Вспомнил.
Я встал и кивнул:
— Я.
Непонятно почему, все опять дружно захохотали. Или мой интеллигентско-бомжовый полуседой облик так не соответствовал (в их представлении) дерзкому убийству прямо на улице?.. Я не успел почувствовать холодка страха. Меня прикрыла новая волна хохота. Следующая записка, которую капитан развернул, сообщала, что убитого частенько видели вдвоем с Дудаевым.
Подошел ближе к их палаткам. Я даже не знал, работал ли убитый в одной из них или, возможно, поставлял им товар. Я просто постоял. Посмотрел. Они занимались продажей, веселым вечным своим трудом. Глядели дружелюбно...
Как поединок. Я защищал. Не те малые деньги, которые он отнял (совсем мало) — я защищал «я». Он бы ушел, отнявший и довольный собой, а я после пережитой униженности не находил бы себе места: я бы болел! Уже на другой день, уже с утра, нервный и озлобленный (на самого себя), я бегал бы возле их палаток, ища там ссоры (потому что я даже лица его в столь поздний час не запомнил; один как другой). Представил себе пустое и постыдное утро, этот стон зубной боли: «Ннн-н-ыы!..» — Бегал бы, крутился бы возле палаток в злой беспомощности — в невозможности найти обобравшего меня среди полусотни торгующих его соплеменников.
